Литературная Газета, 6620 (№ 45/2017) - страница 28

– Любой фильм начинается со сценария. Однако, имени драматурга мне найти не удалось. Кто же всё-таки создавал эту историю?

– Первый вариант сценария под названием «Джокер», где основным персонажем был Александр Парвус, появился ещё десять лет назад. Его написал Эдуард Володарский. Этот текст был взят за основу. Потом мы с коллективом молодых драматургов взялись за его переработку. Я всегда лично участвую в этом процессе, чтобы потом было проще на съёмках.

– Насколько заметной получилась разница между итоговым сценарием и уже снятым фильмом?

– Очень сильной. Ведь практически невозможно написать сценарий, по которому – раз – и снял кино. Можно сказать, что всё, происходившее на съёмочной площадке, было похоже на джаз с его вариациями.

Творчески трудилась вся коман­да. Постоянно возникали новые интересные детали, реплики и даже целые эпизоды, которые замечательно встраивались в повествование, делая фильм более захватывающим и интригующим. Это рискованно, но другого варианта не было.

– Можете рассказать про какой-нибудь «новый» эпизод?

– В сценарии Володарского, например, кабаре «Вольтер» упомянуто вскользь. А у нас это место преобразовалось в целую драматургическую линию отношений Ленина с первыми дадаистами. «Детский лепет» возник во многом из-за абсурдности всего, что тогда происходило в мире. С одной стороны человечество создало целую галерею прекрасных, проникнутых любовью и гуманизмом, произведений. С другой, люди с ещё большим ожесточением почему-то продолжали резать друг другу глотки.

Соединение логики и иррационального – это всё полностью вписалось в то, что я снимал. Когда Ленин жил в Швейцарии, ему часто приходилось встречаться в кабаре с основателями нового течения. В фильме есть момент, когда Владимир Ильич раздражается от дадаистского бреда, а Тристан Тцара делает свой вывод: «Вы не любите поэзию». «Отчего же?» – удивлённо отвечает Ленин.

Крупская писала в воспоминаниях, что Владимир Ильич отдавал особое предпочтение Фёдору Тютчеву. У него на рабочем столе всегда лежал томик его стихотворений. И вот у нас в фильме, в первый раз в истории кинематографа, показан Ленин, читающий стихотворение Тютчева.

– Вы выросли во времена, когда дети носили на груди значок с изображением Ленина. Что поменялось в вас относительно того времени?

– Я, как и все советские дети того времени, носил на груди значок, где в центр пятиконечной звезды был вписан портрет хорошенького кудрявого мальчика, и очень этим гордился. Помнил, что «октябрята – будущие пионеры и дружные ребята». Для меня было вполне естественным знать наизусть стихотворения о Ленине или представлять себя скачущим на лошади рядом с красноармейцами в будёновках. Всё казалось ясно и просто: красные — свои и хорошие, «беляки» — враги и чужие. Сейчас, зная правду, понятно, что и те и другие творили бог знает что. Я попытался передать это в фильме «Гибель империи».

От «красноармейского прошлого» не отрекаюсь, хотя со временем стал относиться ко всему этому гораздо глубже и сложнее. Но это не значит, что картина мира полностью прояснилась. Он всё так же неоднозначен и сложен. Добро и зло – необходимо присутствуют в нём, и с этим ничего не поделаешь. С моей точки зрения, к революции надо относиться как к величайшему испытанию, которое пережила Россия.

– Владимир Ильич получился в фильме светлым или тёмным?

– Ни то ни другое. Я подобной однозначности избегаю. Прежде всего важно было добиться создания образа живого человека. Потому что, как только на первый план выходит «функция робота», всякое исследование теряет смысл. Потому что судьба человека превращается в банальный перечень поступков.

Гораздо интереснее и важнее попытаться изобразить разные стороны многогранного характера всем известной и в то же время такой малознакомой исторической фигуры. Оценить ленинское переустройство мира под другим ракурсом без излишнего раздражения или телячьих восторгов. Иначе мы ничего не поймём в законах мироустройства! Например, в том, насколько одна личность может всколыхнуть эти законы.

– Настоящее имя Парвуса – Израиль, с иврита переводится как «богоборец». Есть в этом факте нечто символическое и даже фатальное?