Литургия смерти и современная культура - страница 25

— его и наша — выражала наш «подход» к смерти. Теперь же произошла радикальная перемена: мы, живые, надеваем черную одежду, раздаем свечи и т. д. и совершаем богослужение за него, но он с нами не молится. Почему? Гимнография отвечает: потому что смерть — это молчание. Как он может что-то говорить, если смерть — молчание? Разрешите мне опять процитировать кондак: смерть — там, где «всякое молчание, и никтоже глаголяй: Аллилуиа». Но когда потом, в самом конце этого гимнографического развития, усопший вновь обретает голос и начинает говорить (как в «последних стихирах»), то говорит он уже не Богу, а нам, живым, и умоляет нас помочь ему нашими молитвами в его одиночестве, уча нас не предаваться сладостным мечтам в этой жизни, а только «всегда стенать с плачем: Аллилуиа». Самый радостный возглас Церкви — Аллилуиа! — теперь превратился в стенание и плач, а усопший лишен и этого, ибо там «всякое молчание, и никтоже глаголяй: Аллилуиа». Для ранней Церкви было совершенно ясно, что сам Шеол наполнен был пением «Аллилуиа»; теперь же там только молчание, а мы стоим вокруг и «стенаем» и «плачем»: Аллилуиа!

Вторая перемена, связанная с первой, относится к самой идее или «чувству» смерти. Поверите ли вы мне, если я вам скажу, что во всем гимнографическом материале нашего погребального богослужения нет ни одного упоминания смерти Христовой или Его воскресения? Ни одного! Как будто наша смерть ничего общего не имеет с Его смертью, как будто она не была претворена Его смертью в благословенный путь к Богу. В погребальной гимнографии смерть — опять ужас и разделение, мрак и темнота. Там, где ранняя Церковь утверждает: «Разделения нет!», погребальный гимн говорит: «Увы! Мы расстались». Там, где ранняя Церковь видит своего усопшего брата в «месте светле», «идеже присещает свет Лица Божия», погребальная песнь посылает усопшего в «мрак несветимый» и «тьму кромешную». Если ранняя Церковь говорит: «со святыми», то погребальный гимн утверждает: «с мертвыми погребается».

Эта погребальная гимнография, особенно две группы стихир — в конце канона и во время «последнего целования» — возможно, хорошая (не скажу — великая) поэзия. Однако это поэзия, вдохновение которой очевидно отлично от того, что открывается в «слое Великой Субботы». Теперь главное место вновь отведено физической, биологической смерти — ужасу тления, уродливости смерти, и именно на этот ужас гимн призывает нас (можно даже сказать — приказывает нам) взирать: «Придите, внуки Адама, увидим поверженного на земле отложившего все благолепие образа нашего, разрушенного во гробе гноем, червями, тьмою расточенного, землею покрываемого».

И вот мы видим третье изменение, самое трудноуловимое. Оно касается «загробной жизни», «вечного покоя», о даровании которого усопшему призывает нас молиться гимнография. Я называю это изменение «трудноуловимым», потому что это изменение не лексики, которая в общем-то остается традиционной, но ее смысла, ее семантики (как мы сказали бы сегодня) или (еще раз прибегнем к этому слову) ее тональности. Наилучшим примером как раз может послужить слово «покой». Это слово Церковь использовала с самого начала: Requiet in расет — «он покоится в мире». Такая надпись довольно часто встречается на христианских могилах, и ее использование объясняется тем, что слово «покой» как именование «смерти» было достаточно распространено и в Ветхом Завете, и в культуре, в контексте которой Церковь начала свой земной путь. Но именно потому, что оно встречается и в Библии, и в языческой культуре, слово «покой» («отдых») как метафора смерти допускает двоякое понимание, несет в себе два возможных значения.

Очевидно, что ранняя Церковь слышит и использует его в первую очередь в библейском, или иудейском, значении: «И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих...» (Быт 2:3). Подобно этому и Христос в «благословенную Субботу» упокаивается от дел Своих (от воссоздания мира). Именно в этом «божественном покое» участвует человек в святом покое еврейской субботы, которая есть божественное установление, объединяющее весь Ветхий Завет. Таким образом, этот «божественный покой» не противополагается