Литургия смерти и современная культура - страница 27
усопшего, то есть в основу этих взаимоотношений ставится, как условие их существования, именно разлучение, разрыв между живыми и мертвыми.
Неслучайно, конечно, что в нашей приходской практике на отпевании псалом 118 сокращен до нескольких стихов. Было бы, однако, неверным объяснять это только желанием сократить богослужение (мы привыкли многое так объяснять!), потому что на практике отпевание остается (и этому есть «сонм свидетелей»!) чрезвычайно «популярной» службой, и народное благочестие не только не сокращает, но даже добавило новые элементы, отсутствующие в литургических книгах. В каждом отпевании, на котором я присутствую, я нахожу какой-нибудь новый элемент, который я, как литургист, обходил ранее своим вниманием, и я не знаю, что это — мое невежество или творчество «погребального разума» Церкви. Таким образом, сокращение псалма 118 — не следствие желания сократить службу. Все очень просто. Псалом 118, столь важный, столь существенный, как мы видели, в погребальном богослужении ранней Церкви, почти исчез потому, что «новое благочестие» действительно не знает, что ему с ним делать, не понимает, зачем он вообще находится в тексте отпевания. Зачем мы будем жаждать божественных заповедей и т. д ? Дайте нам смерть! И вот он исчезает, так как никто не знает, зачем он там, потому что изменился сам дух этого богослужения.
Сейчас было бы очень кстати попытаться проанализировать различные факторы (духовные, богословские, церковные, культурные), которые породили и определили эту эволюцию, происходившую (не забудем) внутри христианской культуры, в мире, называвшем себя христианским миром, Christianikôn роШеита. К сожалению, на обсуждение этой интереснейшей темы у нас сейчас нет времени. Позвольте мне только сказать, не вдаваясь в подробности, что общим знаменателем, общим источником всех этих факторов — как бы сильно они друг от друга ни отличались — было практически полное исчезновение — не из вероучения, не из основного Предания, но из христианского менталитета и благочестия — эсхатологического видения, присущего ранней Церкви.
«Эсхатология» — так называется понимание религией конечной судьбы мира и человека, учение о так называемых «последних вещах». Ранняя Церковь была (и с этим никто не будет спорить) эсхатологична par excellence. Вся ее вера, вся ее жизнь были сформированы радостным и уверенным ожиданием возвращения Христа во славе, всеобщего воскресения и окончательного исполнения всего в Боге. «Прииди, Господи Иисусе; Mar an athal» Это наивысшее выражение в литургии, в молитве ее веры и ее поклонения. Эту эсхатологию (и здесь я приближаюсь к очень важному моменту) можно назвать «космической», и этим она отличается от индивидуальной или личной. Другими, более простыми словами, эта эсхатология интересуется не тем, что произойдет со мной, когда придет конец моей жизни и я умру, но тем, что произойдет со всем творением, когда Христос в славе вернется и, по словам апостола Павла, «когда же все покорит Ему, тогда и Сам Сын покорится Покорившему все Ему, да будет Бог все во всем» (1 Кор 15:28).
А потом (по причинам, которые невозможно сейчас объяснить из-за отсутствия времени) эсхатологический акцент начинает смещаться с космического уровня на личный — на личную «судьбу» человека после смерти, на его личное спасение. Для христианина раннего периода смерть находилась в центре всей его жизни, так же как она находилась в центре жизни Церкви, но это была смерть Христа, а не человека. О своей смерти человек, так сказать, уже позаботился, войдя в смерть и жизнь во Христе в таинстве Крещения, участвуя каждую неделю в день Господень, в день Царствия в Евхаристии, которая провозглашала смерть Христа и исповедовала Его воскресение и была, так сказать, phàrmakon tês athanaslas, «лекарством бессмертия». Смерть как разлучение, как мрак и тление была побеждена, преодолена, уничтожена.
Теперь же в этой «индивидуализированной», «персонализированной» эсхатологии вновь объявилась смерть — не как духовная реальность, не как та смерть, чье «жало — грех», но как физическая, биологическая смерть с физическим, видимым