Лукреция с Воробьевых гор - страница 5

В детстве я почитала себя уродом, о чем старшая сестра Люся напоминала мне чуть ли не ежедневно. Другие домашние этого не подтверждали, но и не опровергали. Бабушка вздыхала, мать посмеивалась. Я была рыжей, как наш кот Тимофей. Правда, шуба Тимофея на свету отливала красноватым, а моя шевелюра была более скромного и благородного оттенка.

— Знаешь, какого цвета твои волосенки? — издевалась жестокосердная сестрица. — Цвета младенческих… какашек.

Я рыдала. Люська упивалась моим несчастьем. Сама она была хорошенькой, в маму: пышные каштановые волосы, ярко-синие глаза, высокая стройная фигура. Я же пошла в папу и бабушку. В довершение всех несчастий судьба даровала мне старшую сестру, которая в детстве меня топтала, а в отрочестве воспитывала.

Но вот после пятнадцати я вдруг стала замечать повышенный интерес к своей особе. Ловить взгляды молодых людей. Поначалу ежилась и опускала глаза, страшась пустого любопытства и сочувствия к своему уродству. Но ни жалости, ни отвращения в этих навязчивых взглядах явно не было.

Я стала подолгу разглядывать себя в зеркало. И убедилась, что со мною происходят замечательные перемены. Лицо оставалось все таким же дурацки-круглым. Зато кожа приобретала матовый, персиковый оттенок, на щеках заиграл румянец. Над этим румянцем сестрица тоже вдоволь потешалась. Он ко мне как приклеился.

И глаза стали другими. Как будто потемнели. Из них лился теплый загадочный свет. А мои волосы сделались даже предметом зависти подружек. Они не нуждались ни в завивке, ни в укладке. Достаточно было вымыть их хорошим шампунем, и пышная шевелюра покорно укладывалась на голове мягкими волнами.

В общем, к шестнадцати из безобразного подростка я превратилась в белокожую рыжую блондинку, которых обычно в народе называют «розовый зефир». Ну что ж, внешность не выбирают. Я смирилась, тем более что это довольно редкая масть. Были у меня и большие с ней неприятности. Веснушки, например. Но это как месячные. Нужно терпеть и не роптать. С природой не потягаешься. Но главное, я поняла, что вовсе не урод. И это открытие наполнило мою душу ликованием.

С кем меня только не сравнивали! Но с неведомой Лукрецией Панчатики — никогда. Я не считала себя полной невеждой. Кое-что я знала об итальянском Возрождении. Больше, конечно, понаслышке. Боттичелли, Рафаэль, Микеланджело. Но о Бронзино не слышала никогда, на него моя эрудиция не распространялась. Игорь задал нам с папой задачу. Я не обрела душевного равновесия, пока не увидела ее. На поиски ушло несколько недель. Мы перерыли всю Малаховку, потом отец устремился на поиски в Москву, к знакомым.

Но это было после вечеринки. А само Ленкино обручение стало вехой в моей жизни. Мне казалось, что до этого я только существовала, а после — вдруг начала жить. Время почему полетело вскачь, каждый день случались происшествия, счастливые или неприятные, и это было лучше спокойной и бесцветной пустоты, к которой я давно привыкла.

Помню, как мы стояли с Игорем у окна, и он, наливая мне в бокал апельсиновый сок, рассказывал о своем детстве. Целыми часами он разглядывал альбомы с репродукциями. Некоторые лица так заворожили его, что остались в памяти на всю жизнь. Одно из этих лиц — Лукреция Панчатики.

— Для меня не существует людей современных и прошлых. Я иду по улице и узнаю: вот это лицо я видел у Гольбейна, вот это федотовский тип…

— Федотовских типов, конечно, на улицах больше, чем брейгелевских или тициановских, — не удержалась я от насмешливого замечания.

— Ну почему же. Посмотри на ту девушку. Это же тициановская Флора, — едва заметным кивком он указал мне на одну из кузин Лены. Хорошенькая толстушка уписывала пирожное и ухитрялась болтать с набитым ртом. Со свойственным мне скептицизмом я подумала украдкой, что богатому воображению Игоря Иноземцева можно только позавидовать. А вдруг и я так же похожа на Лукрецию, как это пухлое, черноглазое создание на Флору?

Мы окончательно и демонстративно отгородились от остального общества, повернувшись к нему спинами. Игорь, глядя невидящими глазами в темные стекла окна, вспоминал: