Любовь и память - страница 4

У Ванжулы много собак. С десяток, а может, и больше.

Перед заходом солнца вернулся из степи Василь — он привез подсолнухи и, сбросив их у хлева, заторопился в степь. Михайлик решил, что настал самый подходящий момент, и попросил брата:

— Василь! Василечек! Возьми и меня с собой!

— Знай свое дело — присматривай за Олесей, да не забудь теленка напоить, — сурово ответил утомленный дневной работой Василь.

Михайлик бросился к возу, но брат уже взмахнул кнутом над кобылой, и та рванулась с места, воз, чуть было не зацепив угол хлева, двинулся к воротам. Олеся, стоя у хаты, заплакала, а Михайлик изо всех сил пустился вдогонку за возом. На улице бежать стало труднее — мешал толстый слой пыли, она поднималась за возом, засоряла глаза, смешивалась со слезами.

— Вернись к Олесе! — кричит Василь. — Вернись, говорю! — И погоняет чалую.

Михайлик замечает, что отстает от воза, и кричит уже на всю улицу. Тут-то и выскочили из подворотни с диким лаем Ванжуловы волкодавы. Они сразу же устремились за бегущим Михайликом, и вырвавшийся вперед пес уже приноравливался вцепиться зубами в его ногу.

— Тпру-у! — послышался неистовый крик Василя, и перед самым носом Михайлика вырос задок воза. — Давай руку, чертов пацан, скорей!..

Лишь только Михайлик оказался на возу, чалая прибавила в беге, и собаки отстали. Оглянувшись, он увидел сквозь пелену пыли бабушку Христю, державшую за руку Олесю и грозившую кулаком вслед отдалявшемуся возу. Она что-то выкрикивала вдогонку, но ничего нельзя было расслышать.

Как бы там ни было, а Михайлик едет в степь! С радостью и опаской поглядывает на брата, которому хочет сказать что-то ласковое, как-то задобрить его, потому что тот все еще продолжает сердиться.

— Утрись хоть подолом сорочки, — цедит сквозь зубы Василь. — Вымазался, как трубочист, людей пугаешь.

Михайлик готов сейчас стерпеть все грубости и обиды. Вытирает лицо рукавом и поближе подсаживается к брату.

Воз мягко катился мимо высоких подсолнухов и кукурузы. Начинавшиеся сумерки как-то, необычно быстро сгустились. Василь забеспокоился. Он, кажется, сбился с пути и теперь настороженно всматривался в степь.

— Это ты, собачник, забил мне баки, — в сердцах говорил он и все чаще кричал в сумерки: — Оте-ец! Батько-о! Где вы?!

Степь молчала.

Шелестели сухие листья кукурузы, и Михайлику начинало казаться, что кто-то неведомый подкрадывается к ним.

Становилось страшно. В воображении рисовались степные разбойники, оборванные, бородатые, взлохмаченные… Они могут и воз отнять, и чалую, а Михайлика с Василем если не зарежут, то бросят среди черной степи на растерзание волкам.

Внезапно из зарослей кукурузы и впрямь показывается какая-то фигура. Сердце у Михайлика замирает, а по спине пробегают мурашки.

— Тпру-у!

Слышится сердитый, но такой успокаивающий голос отца:

— Где тебя лихоманка носит?

Михайлика переполняет радость, и он торопится сообщить:

— Тату! И я приехал!

Босой, в полотняной рубахе, в соломенном брыле, отец подошел к сидевшему на возу Михайлику и, чиркнув его ладонью по затылку, коротко выдохнул:

— Эх, только тебя здесь и не хватало, ветрогона!

Михайлик не обиделся, не заплакал, а лишь удивился, как это отец в такой темноте попал точно по затылку. Вслед за отцом и мать подошла к возу, ее тоже не обрадовал приезд Михайлика.

— На кого Олесю оставил? — строго спросила она.

— Ее бабуся взяла.

— Ну, смотри мне, если упадет ребенок в колодезь или под телегу угодит — я ж тебя…

При этих словах она замахнулась на него рукой, но почему-то не ударила.

Большую степь Михайлику так и не привелось увидеть. Кругом стояла густая темень, сухо, неприятно шелестели листья подсолнухов, ноги путались в цепких стеблях березки, стелившейся по земле в межрядьях.

Возвращались домой поздно. Михайлик лежал на рядне, прикрывавшем еще теплые, душистые головы подсолнухов, смотрел на звезды и мечтательно улыбался. Ему и в голову не могло прийти, какая беда ждала его дома.

А случилось вот что. Михайлик с вечера приметил, что мать сбила масло, обернула его в капустный лист и в мисочке отнесла в погреб. А днем, при одном только воспоминании о масле, у Михайлика потекли слюнки, потому что масло в семье Лесняков появлялось на столе лишь по праздникам.