Любовь с алкоголем - страница 28

— Ну, я-то скорее принадлежал к ребятам типа… Джона Вотерза, знаешь, «Пинк Фламинго» фильм его? Так что мне уже тогда все их вопли казались детским садом. И «Битлз» тоже…

— У меня шестидесятые вызывают смешанное чувство любви и раздражения. Как будто что-то, что я очень любила, на что надеялась, не получилось, не оправдало себя. И грустно. Как вот, когда понимаешь, что мечты… они только мечты. То есть необязательно, чтобы они осуществлялись. Мечты, чтобы мечтать… Конечно, разве можно пройти через жизнь, то есть через все в ней дерьмо и лицемерие, сохраняя, так сказать, блеск глаз и души юности? А для меня, наверное, идеалы юности вечны… Покажи мне фильм, который ты здесь снял. — Слава допила шампанское в бокале, сама налила себе еще.

Даглас сидел, опершись локтями о колени, перебирая пальцами тонкую ножку бокала, глядя за бассейн, на другую его сторону, где стояла ива.

— Навряд ли тебе понравится. Главный персонаж в нем моя мама.

— Наоборот! Мы о ней столько говорили. Я ее хоть увижу в действии.

Они пошли в дом, через боковой вход, как тогда. Комнату освещал неяркий свет, идущий из ламп вдоль стены, снизу. Как вдоль рампы. Что-то театральное было во всем здесь, как и на улице. На столе Слава увидела журнал, открытый на статье о Мисиме, с его фотографией. Несколько книг его лежали рядом.

— Ты решил стать самураем, Вильям? — Она перелистала «Убежавшие лошади», роман, который так никогда и не дочитала.

— Да нет, мне интересно стало, что может восторгать югославскую, славянскую женщину. Утебя-таки восторг был в глазах, говоря о нем. — Даглас вынес из стенного шкафа проектор.

— Наверное, мне надо было тебе сказать иначе: подстригись, как мой брат в шестьдесят четвертом году, и рассказать о нем. Все коротко подстриженные мужчины в белых рубашках напоминают мне моего брата перед армией. Мой тогдашний идеал.

— Видимо, и сегодняшний, раз глаза горят… — Он уже установил экран.

— Ну, сегодня… как в передаче о шестидесятых, я же тебе сказала, стали все «жирными». Даже если мой брат и не стал, он тоже чего-то не смог. Или оказался не тем, кем представлялся… Как странно сейчас видеть такие бобины фильма, когда все пользуются видеокассетами… — Славица повертела в руке металлическую круглую коробку с пленкой.

— Да… прогресс! А мне все равно нравятся старые пленки. Шестнадцатимиллиметровые. Я бы и сейчас так снял. — Он выдвинул кресло на середину комнаты, перед экраном, и Слава села.

На экране шли кадры с кругами и цифрами — 6, круги, 5, круги, 4, 3,2,1,0… Слава увидела только что оставленный бассейн. Наполненный водой, он был будто моложе, и все вокруг было в разгаре цветения: яркое, новое. Она узнала кресло и стол под ивой — они еще не были облупленными. В кресле сидела рыжая женщина и раскачивала ногой в шлепанце. Она то закидывала голову назад, то резко роняла вниз, низко. И страшно становилось — будто она не удержится и упадет в бассейн, в воду.

В воду упал шлепанец. И смех ее — зычно-ореховый — раскололся над вступительными аккордами музыки. Рыжая замахала рукой — Славе стало не по себе. Будто та махала именно ей и только. Смотрела она в камеру, прямо в глаза зрителю, что редко в фильмах. Помимо рыжей были еще участники фильма, но они не смели будто войти в кадр. Стоящие на другом краю бассейна, где была, видимо, установлена и камера, они не проходили перед ней, расплываясь на экране крупным планом, но появлялись только намеками — вот чья-то рука с розовым сачком. Сеточка взвилась, на секунду закрыв рыжую, которая замахала рукой, и расслышалось «ноу». На сачок. Потом она закричала «ноу» на длинную палку, которой хотели выловить шлепанец. Прорезиненный, он не тонул, покачиваясь на воде.

— Что это за музыка, Вильям?

— Прокофьев. Ромео и Джульетта.

Слава удивилась, что не узнала. Вступительная сцена — Монтекки и Капулетти. Но голоса рыжей и других создавали как бы вторую мелодию, написанную совсем в иной тональности. Или исполняемую участниками самовольно, на свой лад… Появилась чья-то светлая голова — среди листьев с лилиями. Это был Даглас — резче и моложе. Он брызнул водой на рыжую и, поймав шлепанец, подплыв близко к ней, высунулся высоко из воды, повернувшись в профиль, стал лить на свое лицо воду из шлепанца. Его голова была совсем близко к ногам рыжей. Она наклонялась, что-то быстро говорила; невозможно было понять что, но видно было, что та недовольна. Она закричала наконец, и крик ее заглушил «форте» в музыке. Даглас на экране все лил воду, высоко поднимая туфлю рыжей, все изображая пьющего из пантуфли богини, рыжая была-таки похожа на разгневанную богиню. Она вытянула ногу без шлепанца и, достав ею до головы Дагласа, стала давить на нее. У нее была тонкая нога с высоким подъемом, узкой лодыжкой и оранжевым педикюром. Слава опустила глаза на свою ногу — они были нервно похожи. Косточка у большого пальца будто делала пальцы еще длиннее и нервозней. Голова'Дагласа скрылась под водой. Видимо, от неожиданности. Видимо, от желания сыграть повинующегося. Или оттого, что он таки повиновался… Но вот ему стало не хватать воздуха, и он появился над водой. Рыжая закричала, озлившись непослушанию, и Даглас сам уже нырнул под воду. Рыжая теперь прямо смотрела на зрителя, будто бы говоря — «Вуаля!». «Джульетту-девочку» сменили «Монтекки и Капулетти». Зритель покорно не появлялся.