Любовь - страница 29

Все это были однако мгновения — растянутые полнотой страсти мгновения — чародей, весь синий и багровый, вскинулся, глотая воздух, освобожденный хотенчик вильнул веревочным хвостом и лениво поплыл в бойницу, на волю, мимо дерганной кучи едулопов. Черная мгла пала перед глазами Золотинки, заслонив зрелище. Рухнул подобранный к потолку занавес — кто спустил его, Лжевидохин или Ананья? Золотинка оглянулась на топот сапог — через распахнутую дверь за спиной валила стража.

— Возьмите пигалика! — выпалил Ананья, взъерошенный, красный и бледный пятнами, побелела шишечка на носу. — Живо, ребята! Держите и проваливайте!

Золотинка сразу же отказалась от мысли воспользоваться сетью для сопротивления. Даже удесятерив силы, она не сумела бы одолеть десяток матерых бойцов, которые не усомнились бы пустить в ход мечи. Да и нужно ли было лезть на рожон, не понимая, что же все-таки произошло с Лжевидохиным — перерыв это или конец? И если перерыв, то какое ждать продолжение? Будет ли продолжение — обстоятельный, не суетливый разговор по всему кругу важных для слованского оборотня вопросов?

Хмурые кольчужники, бдительно приглядывая за узником, отвели Золотинку из одного подземелья в другое и здесь передали в руки кузнеца, который сковал пигалика цепью, а затем не менее споро и привычно, поплевав на ладони, заклепал другую цепь — она тянулась к заделанному в каменную стену кольцу. Десятник посветил факелом по темным углам убедиться, что не оставил узнику ничего, кроме тлена и праха, и удалился, с ожесточением прогремев запорами.

Лишенная свободы в ином узилище — в верхних палатах Большого дворца — великая слованская государыня и великая княгиня Золотинка, когда бы была на месте пигалика, без труда распознала бы привычное несчастье Лжевидохина — смерть. Ничего удивительного, что распознала бы, она видала слованского оборотня и не в таких положениях! В другом состоянии духа уловила бы она и сумела бы оценить знаменательную заминку в государственных делах, которая, как водится, отмечала собой очередную смерть Лжевидохина.

Но нет, Зимка не видела, не догадывалась, не понимала — не ждала чуда. Подавленная ужасом, которому не было ни названия, ни понятия — в прошлом Зимки не имелось ничего такого, что могло бы подготовить ее к этой непомерной, стиснувшей грудь тяжести, — раздавленная и покалеченная, она ни на миг не могла отстранить от себя все разъедающую мысль, одну единственную, все поглотившую мысль. Что бы она ни делала, куда бы ни бежала взглядом, на чем бы ни пыталась сосредоточиться, всюду было то, чему нет и названия. Нечто настолько страшное, что отступало и воображение.

В повадках Зимки явилось нечто сонное; виноватые голоса девушек, которые с сугубой почтительностью беспрестанно с ней что-то делали: разоблачали, поворачивали, усаживали, ставили, мыли, протирали губками, умащали благовониями — эти голоса слышались, как во сне, да только Зимка никак не могла заснуть — ни заснуть не могла, ни проснуться, озноб прохватывал ее слишком явно и грубо, больно сжималось сердце, непреложно доказывая, что это не сон.

Нечто такое завороженное, будто сонливое, начало сказываться с известного часа и в ухватках девушек, чрезвычайно деятельных до той поры. Нарядивши государыню золотой куклой, нестерпимо сверкающим идолом, поставив ее посредине обширного ковра в высоком, завешенном бархатом покое, они словно бы потерялись, не зная, что дальше. Все не могли найти занятия, прежнего не смели оставить, а нового изобрести, слонялись вокруг да около, не зная, чего еще поправить, подшить, подколоть, подрумянить.

Государыня не замечала этой благочестивой возни и спала наяву, опустив потупленный взор в огненные узоры ковра, которые говорили ей о том же самом… все о том же… только о том… однообразном и неизбывном… бом… бом… С усилием, сдерживая вздох, поднимала она пустой взор к потолку и живописные росписи сводов отзывались в висках мучительным бом… бом… И государыня поднимала руку, как ей сказали, послушно подвигаясь, когда девушки, пренебрегая достигнутым совершенством, начинали перекалывать оттуда сюда тяжелую рубиновую брошь, распускали и снова укладывали волос к волосу ее золотые пряди.