Любовь - страница 33
Судья двух приказов, человек дела, Ананья отлично это понимает. В душе его нет места ни легкомысленным надеждам, ни пустым суевериям, ни даже особенному страху.
Отъехав от деревни в поле на солнцепек, весь в черном, Ананья нетерпеливо оглядывал просторный небесный свод — отсюда, с юго-восточной стороны, ожидал он разрешения некоторых своих затруднений. Досадуя на задержку, Ананья с неудовольствием оборачивался, когда раскатистые сотрясения в воздухе сообщали о новых судорогах того или другого блуждающего дворца — развалины гляделись грядою неровных скалистых холмов, отличных от прилегающих полей и перелесков полным отсутствием растительности. Кое-где, разделившись на отряды, скакали великокняжеские конники, получившие приказ травить миродеров в ближайших окрестностях дворцов, но эта охота мало занимала Ананью, он ждал крылатого вестника из столицы.
Досадливое нетерпение судьи выражалось негромким, но явственным чертыханьем, временами он позволял себе и такие сильные выражения как «старый хрен!» Если что извиняло судью в непозволительной горячности, так это, наверное, то обстоятельство, что даже в полнейшем уединении, в поле, Ананья остерегался называть старого хрена по имени. Так что, застигнутый врасплох или поставленный на очную ставку с каким-нибудь совсем неожиданным свидетелем, предусмотрительный судья всегда сохранял возможность оправдаться тем, что имел в виду самого себя.
Трудно сказать изменил ли Ананья мнение о том не названном по имени человеке, которого отметил столь нелестным обозначением, или же со свойственной ему, как отмечалось, предусмотрительностью оставил это мнение до другого случая, только он тотчас же замолчал и больше уж не поминал старого хрена с того мгновения, как приметил в небе черное, махающее крыльями пятнышко. Ну, наконец-то! только и сказал он.
Крупная орлица, вздымая ветер, свалилась судье на руки, и он без промедления срезал плотно примотанный к костлявой ноге мешочек. Посылка содержала в себе сморщенную посинелую кочерыжку, в которой привычный к ужасам человек признал бы отрубленный палец. Ананья признал тотчас. Палец великого слованского государя с глубоко въевшимся в плоть волшебным перстнем Параконом.
Настороженно оглянувшись на скромно стоявших поодаль дворян, он попытался сдернуть кольцо с обрубка, а когда не справился с этим, поглубже спрятал его в карман. Затем развернул испачканную почернелой кровью записку.
«Что, старый висельник, — писал Лжевидохин в приметном раздражении духа и тела. Неровные буквы злобно скакали, отражая стреляющие боли в лишенной пальца левой руке, — получил, что хотел?! Благодарности не дождешься! Шиш с маслом тебе, каналья! И если что — пеняй теперь на себя. Скотина ты, выродок!»
Лицо Ананьи не изменилось, пока он читал жестокие, но маловразумительные упреки. Напротив, казалось, он находил в них большой смысл — если судить по тому, как тщательно вглядывался в каждое слово, изучая каждый поворот пера и начертание букв. А прочитавши, удовлетворенно сложил бумажку и тщательно ее спрятал.
— Возвращайся к хозяину, не мешкав, — сказал он орлице, которая снова взлетела с земли на руки, отчего человек принужден был отклоняться, опасаясь резких взмахов крыла. — Я действую, как задумано, и покорно прошу хозяина известить меня, определилось ли что с истуканом. Как только истукан двинется в сторону змеева логова — если двинется — пришлите весточку. Так что туда и назад — живой ногой!
Пустопорожнее ожидание сменилось лихорадочной, если не сказать неприличной спешкой. Не утруждая себя больше учтивостями, Ананья поднял из-за стола обомлевшую государыню, толпой человек в сорок: бояре, дворяне, витязи в медных полудоспехах — двинулись наспех через поле, прокладывая во ржи мятую крученую тропу. Бояре в жарких долгополых кафтанах скоро уже сбились с ног и обливались потом; стесненная золотым платьем, подол которого волочился по ломаным стеблям, вздымая едкую пыль, путаясь и цепляясь, Зимка отмахивалась от мух и не успевала стирать капающий с бровей пот. Наконец с бессильным стоном она споткнулась и упала, обронив с головы венец.