Любовь - страница 46

Змей ревел огромной коровой и подергивался, не умея стерпеть боли. Слезы туманили глаза, что больной, что здоровый, так что Смок едва ли что видел. Нужно было сдержаться, присесть, терпеливо, осторожно и смело пошарить в источающей слезы ране и разобраться, где и как веко, непослушно вздрагивая, терзает занозу, терзает до исступления, до кровавых слез. Не сразу и не скоро змей сумел овладеть собой настолько, чтобы не дергаться, принявшись за мучительные опыт. Неловкие когти скользили, царапали… и вдруг что-то освободилось. Острая, невыносимая боль обратилась пекущим жаром, и хотя зрение на правый глаз в полной мере не вернулось, заноза исчезла, и Смок это расчухал.

Змей дышал, судорожно, но глубоко, с облегчением, и как будто бы что-то видел — левым, неповрежденным глазом. Так он нашел подле себя в земле золотую соринку, смятый венец, потом догадался вытащить и другую занозу, меч, что засел в брюхе и наконец потоптавшись, обнаружил в овражке шелуху от женщины, он мстительно растерзал платье, разбросав повсюду клочья парчи, золото и узорочье.

Оглядевшись одним глазом, Смок забил крыльями и после разбега взлетел у самой черты дворцов, ставших сплошным каменным кольцом. Набрав высоты, он круто накренился и полетел обратно, внутрь огражденной дворцами округи. Слезы мучали Смока, он видел неважно, но не оставлял намерения отыскать попрятавшуюся по щелям сволочь. В подлет, подскакивая и снова взлетая, распластав крылья, он шаркнул лапой куда-то бегущего толстяка, хватил пастью другого, что забился под телегу, сокрушил мимоходом избушку, подозревая, что и там прячутся люди… И хотя все это было не то, бросивший Смоку вызов оборванец исчез вместе со своей златовлаской, Смок знал, что деваться им некуда — дворцы замкнулись сплошной стеной, не оставив запертым в огромном кольце людям ни малейшей надежды.

Взатхлой скучище подземелья, во мраке и холоде, голодной Золотинке ничего иного не оставалось, как гадать. Значит ли этот мрак утро или мается та же мутная ночь? День ли считать или вечер? И как понимать, что никто не идет? Стоит ли радоваться, что упрятанного с глаз долой пигалика забыли или, напротив, готовиться к худшему?

Сначала она взбодрилась, понимая так, что чем скучнее ей здесь в подземелье, тем хуже, должно быть, приходится Рукосилу — кто упрекнет Золотинку в том, что она не находила оснований желать тирану добра? И если действительно старичку «поплохело», гадала далее Золотинка, так «поплохело», что и совсем плохо — хуже некуда, если это и в самом деле так, то что ж — мир, может быть, обойдется теперь без подвигов! В сущности, ничего иного Золотинка и не желала — если мир обойдется, то уж она тем более. Все уладится понемногу само собой, так что благополучно забытой в бездельном заключении Золотинке останется только выбраться на волю — что само по себе далеко не подвиг! — да посмотреть, как они там управляются.

Отчего же не посмотреть на досуге?

Пока что однако время тянулось тускло и безнадежно, где-то по щелям таились оцепенелые клопы, дурные голоса стражи накатывались случайным бормочущим всплеском, словно блудливая волна в безветрии… И Золотинка волей-неволей начинала склоняться к мысли, что там, наверху, где что-то, может статься, еще и происходит, все складывается не лучшим образом. Живой и здоровенький пуще прежнего Рукосил отдал приказ сгноить пигалика в темноте и в забвении.

Словом, Золотинка успела выказать себя с не совсем обычной стороны, проявив несдержанность, нетерпение и мнительность (что ни в коей мере не соответствовало ее природным задаткам), когда за ней пришли. Кузнец, не говоря худого, расковал цепи; благообразный молодой щеголь, что распоряжался стражей, оглядывал освещенную факелами камеру с каким-то брезгливым любопытством, как человек чуждый житейской скверны. И это наводило на мысль о значительных переменах наверху. Золотинка все больше волновалась, угадывая, что кровавое правление Рукосила подошло к бесславному и жалкому концу. Именно так, к бесславному и жалкому, Золотинка готова была настаивать на этом, хотя и черпала свои суждения в области чистейших предположений. Она волновалась.