Любовь - страница 47

В самом деле, щеголеватый пристав, отмеченный даже известной обходительностью ухватки (обходительность эта, впрочем, не простиралась так далеко, чтобы отменить стражу), провел пигалика тюремными ужасами, через какие-то подвальные помещения, где пахло конюшней и бездельничали товарищи тех, кто сопровождал Золотинку, и выпустил ее на солнечный дворик перед решетчатыми воротами. За воротами в узкой улочке Вышгорода стояла запряженная четверней карета, и провожатый с некоторый подобием поклона — отмеренного настолько точно, что невозможно было виновного в этой неосторожности уличить — сказал:

— Прошу вас, сударь. Вы поедете здесь. — Вторая часть приглашения изрядно портила первую, ибо содержала в себе несомнительный приказ. Окружившая карету стража и верховые лучники нимало не противоречили этому впечатлению.

А когда Золотинка, не поднимаясь еще по крутой подножке, заглянула вовнутрь, для чего пришлось потянуться на цыпочки, потому что пол кареты находился выше подбородка, она увидела башмаки, чулки, колени в таком избытке, что смелые предположения, будто карету подали под одного маленького пигалика, пришлось оставить.

Внутри тесного кузова, где с известным удобством могли бы разместиться лишь четверо мужчин или одна женщина со служанкой, набилось шестеро.

— Здравствуйте, господа хорошие! — сказала Золотинка, приветствуя разношерстное общество, в котором она к своему удовольствию усмотрела и женщину — приятную девушку с томным округлым подбородком.

Кое-кто ответил пигалику легким, неуверенным кивком, некоторые не пошли дальше слабо выраженного бровями недоумения, а девушка, нагнувшись, чтобы видеть пигалика из-за жирной груди заслонившего ее толстяка, хотя ничего и не сказала, но выразила малышу молчаливое сочувствие. Ближайшие соседи поджали ноги, позволяя ступить. С каким-то свирепым усердием стража захлопнула дверцу, кони рванули, и Золотинка оказалась на коленях холеного, хорошо одетого господина по правую руку от входа, который сказал ей без особой любезности:

— Держаться нужно, милейший!

Обескураженная, Золотинка поднялась, чтобы уцепиться за стойку дверцы, но тут же скакавший обок с каретой всадник прикрикнул с истошной тревогой в голосе:

— Садись! У окна не стоять! Не соваться!

Так что ничего не оставалось, как свалиться спутникам под ноги, что Золотинка и сделала, с извинением хлопнувшись задом на что-то жесткое, что оказалось при ближайшем рассмотрении не башмаком и не пряжкой, а цепью. Кандалы принадлежали обросшему недельной щетиной, изможденному человеку, что сидел в углу напротив цветущей девушки и был настолько необходителен, что, набиваясь в спутники такой славной барышне, не озаботился посетить предварительно цирюльника и кузнеца.

— А что, — сказала Золотинка, обводя глазами неразговорчивых спутников, — верно говорят, что великий государь Рукосил-Могут скончался?

Нет, это было неверно! Настолько неверно, что ответом пигалику было испуганное молчание. Кто-то крякнул весьма выразительно. Может быть, это был черноволосый с короткой стриженной бородой и усами красавчик в стеганном кафтане, который уже сейчас обливался потом в невыносимой близости к толстяку, зажавшему его в угол, тогда как по другую руку от толстяка, в другом углу, притулилась, не имея ни малейшей надежды спасти свои юбки девушка. Впрочем, если красивый молодой человек в стеганном кафтане и имел в виду что-то многозначительное, то тотчас при общем настороженном внимании притворился, что крякнул от тесноты. Во что и не трудно было поверить. Розовощекий толстяк с едва обозначенным подбородком обвел языком губы; от тряской езды дрожали сдобные его щеки, мягкая широкая шляпа осела на круглой голове, как сырое тесто. Что касается девушки, то она внимательно посмотрела на пигалика, и во взгляде этом Золотинка прочла укор.

Недолгое время спустя, когда карета грохотала уже по улицам Толпеня и стало ясно, что везут к перевозу, толстяк порылся в пристроенной на коленях ковровой сумке, где имелся, судя по всему, изрядный запас домашней снеди и принялся есть, в глубоком расстройстве чувств роняя изо рта крошки. Устроившись в ногах не без удобства, Золотинка с настойчивым любопытством (не особенно скрывая и зависти) провожала каждый кусок на пути его из торбы ко рту и наконец на том берегу Белой — карета плавно колыхалась на подъеме, кони тянули шагом — вынудила толстяка поперхнуться. К тому времени он был уж достаточно сыт, настолько сыт, что, не имея повода беспокоиться о еде, должен был вспомнить о своем затруднительном положении, тревога и неизвестность вновь омрачили его гладкое лицо.