Любовь - страница 71

Золотинка испытывала потребность зажмуриться, она поняла вдруг, что смотрит безжалостным… нет, безжизненным взором змея. Всего лишь частица, осколок ледовой глыбы проник в душу, и это было мертвящее, калечащее человека испытание.

В растерянности, отступив от головокружительного провала, Золотинка повела взором и обнаружила себя в красном коридоре, в преддверии Солнечной палаты. Выставка подходила к концу, осталось последнее колено, Золотинка заглянула за поворот — коридор, как то и следовало ожидать, удлинился, явились новые картины. Отгородившийся от Золотинки Рукосил жил напряженной, исполненной жгучего томления жизнью. Вот от бежит, поскальзываясь на ключах, вот, скинув с себя кафтан, делает мешок, чтобы загрузить железо из внешних пределов круга, вот зверствует возле замка — залитое потом лицо, искаженные сиплым дыханием, невнятной бранью губы. Куча брошенных, испытанных без успеха ключей на расчищенном нарочно майдане. Вот Рукосил, истощенный горячечной, но бесплодной страстью, застыл, прижавши лоб к ледяному серебру сундука. Вот подхватился он, чтобы вновь обежать картины…

А вот и дверь в Солнечную палату. Запертая.

Золотинка решила вернуться, чтобы еще раз посмотреть второй час пополудни, картина называлась «Высший судия» и еще не вошла в свет, когда предстала глазам Рукосила.

Судия, очевидно, был змей. На дальней черте сплошь заполненной толпами нечисти равнины он громоздился уродливым навершием скалы. Что происходило у престола, кого судил Смок, какие разбирал распри, устанавливал ли он законы, выслушивал ли разумных или казнил строптивых — этого нельзя было угадать даже предположительно, пространная как обычно подпись на нижней перекладине рамы не касалась существа дела.

Черными буквами по золотой пластине перечислялись собравшиеся в каменистой пустыне племена. Тут были домовитые черти, явившиеся, как водится, с покрытыми засохшей тиной домочадцами, чертовками и чертятами. Были благообразные ангелы, все на одно лицо и одного роста, расчесанные волос к волосу, в голубых простынях; они держались на особицу, опасаясь замараться. Пузатые водяные млели от жары, развалившись на камнях осклизлыми грудами. Шныряла в народе мелкая дрянь кикиморы. Корявые лешие стояли чинно, как внимающие барину мужики. А гладкие, словно литые, русалки, сверкая бесстыжей наготой, испытывали свои чары на ком попало от бесполых ангелов до смердящих, отвергнутых всем сообществом упырей; и те, и другие, что ангелы, что упыри, принимали заигрывания потаскух с брезгливым презрением. Были тут и совсем уже малочисленные, ныне, по большей части, вымершие народы, вроде берегинь, мар, полудниц, были навьи, самовилы, коловерши, подвеи, волоты и велеты (два племени великанов), кентавры, сирены, феи, эльфы, дриады. Были волкодлаки. И, само собой разумеется, домовые. Были вовсе неведомые Золотинке твари, представленные на многошумном торжище последними представителями вымерших родов. Имена их, занимавшие немалую часть списка, ничего не говорили Золотинке, и она не могла разобрать, кто на картине Карачун, а кто Симаргл, и колебалась в большинстве других случаев. Нетрудно было, конечно, распознать Женщину в Белом и Женщину в Черном — действительно женщины, действительно, в белом и, действительно, в черном, но что сей сон означал, что делали в сверхъестественном собрании женщины, пусть даже Женщины с большой буквы, оставалось только диву даваться.

Обширная в несколько строк подпись указывала по беглому подсчету на пятьдесят четыре племени и сто девяносто семь отдельных тварей, большая часть имен при этом, добрых три четверти, наверное, ничего не говорили ни уму, ни сердцу Золотинки — пустые сочетания звуков. И не было ни малейшей возможности сличить имена с изображенными въяве созданиями, ничего не вышло даже из не доведенной до конца попытки проверить совпадает ли количество племен и тварей на картине с тем, что утверждает подпись. Трудно было различить между собой нисколько не похожую друг на друга, казалось бы, нежить, еще труднее — удержать это месиво рогов и копыт в памяти.