Люди Огненного Кольца - страница 8
Сидя на корточках, он пьяно плакался хмурому кочегару:
— Ты в своей кочегарне сплошные сновидения в тепле видишь, а я тебе рабочий рубль отдавай!.. Может, у меня жена на стороне есть и я ей помогать должен?
— Ребята, — говорит хмурый Гера. — Занимаетесь тут китайской словесностью, а того, что у человека душа портится, заметить никак не можете…
Мы молчим, и укор кочегара Геры тревожно плавает в сизом дыме курилки.
«Дорогая редакция, мои дорогие товарищи!
Не знаю, с чего начать, так как не знаю, чем кончить.
В день, а точнее, в ночь, когда был закончен сборник моей так называемой самобытной поэзии о Сибири — «Родная планета», случилось несчастье: сгорел дом и сгорел сборник, а это посылаю черновик, в котором много орфографических ошибок и не проставлены в своем большинстве разделительные знаки. А так он почти тот же самый я по смыслу и по содержанию. Из огня вырван. Сгорело вообще-то много стихотворений и даже одна тетрадь с поэмой «Шахтер и железнодорожник». Над поэмой я работал год, день в день, вот что характерно. Может, удастся строки по памяти восстановить, но память уже не та, да и не до этого мне сейчас, вы, наверное, меня прекрасно понимаете.
Я извиняюсь, что черновик грязный. Но ведь он из огня! И потому убедительно прошу вас — если найдете стихи бракованными, черновик не теряйте, отправьте мне. В нем много труда и исканий от меня, не столько грамотного, сколько вдохновенного! С приветом к вам, не слуга, а товарищ, столяр Н. П. Овсеенко, Тайга-1, улица Телеграфная, бывший дом № 54».
О душная радость провинциальной свадьбы!
Узоры на промерзшем окне истаивают, и взорам опьяневших гостей открывается снежная улица, забитая влажными сугробами и сумеречный светом качающихся фонарей.
Я — гость. Я плохо разбираю детали. Птичьи головы старух, грибные овалы женских лиц, жадные глаза мужчин проплывают в мутных дымах и в мутном жаре разбавленного сиропом спирта.
— Зачем прячешь невесту, Доня? — кричат жениху, но он занят, он растягивает меха баяна.
— Как десять лет не танцевала! — жалуется мне невеста. — Но зато мужик у меня теперь с баяном, натанцуемся. Я когда впервые Доню увидела, вот, подумала, за кого и век не пойду! Но отец мой уже чувствовал, что Доня мне нужный, и смеялся: «Понадобится, за морского змия пойдешь!»
Танцуют, скинув пиджаки. Танцуют истово. У невесты Дони Плажевского родинка на левой щеке. Это, говорят, к счастью, к крепкой семье к детям.
Рыжий колченогий дед свистит хулигански:
Ночь…
Расходятся неразучившиеся ходить. Под ногами шуршат цветы и бумажки. Невесты не видно, но за дощатой перегородкой слышится невнятный от чувств голос Дони. Но это там, за дощатой перегородкой. А тут сдвинутые столы, груда посуды, треснувшая повдоль старая, забытая всеми в углу икона. Пауки сплели за иконой призрачную светлую сеть. Не подымается, видимо, у Красновой рука вытереть икону влажной тряпкой… И такая тишина, такая пустынь в глазах святой девы, что громом и грохотом кажутся чуть доносящиеся из-за перегородки счастливые голоса Дони Плажевского и его жены…
Только успели мы разгрузить платформу, ударил дождь. Прозрачная кровь неба сбивала цветы черемух, прибивала дорожную пыль, катилась ручьями. В сарае немедленно расплылась лужа, похожая на запрудное озеро, лежащее за нашим цехом. Мы смотрели на лужу, хотели курить, но на пятерых была одна сигарета.
— Роман не курит — значит, на четверых, — уточнил Плажевский.
Саня нехотя потянулся. Сигарета принадлежала ему, поэтому он не торопился, делал короткие затяжки, задумывался, не замечал нас… Он думал: работу закончили, дождь скоро пройдет, и пусть сигарет нет, но вот он, Саня, сигарету имеет, поскольку всегда считал, да и других предупреждал не раз: запас карман не дерет, запас карман не топырит…
— По кругу, — сказал Доня.
— И не жадничай, — просительно добавил Овсеенко.
Саня не торопился. Зачем торопиться? Он смотрел на меня, на Доню, иногда на Ваганова. На Овсеенко и Федина не смотрел один — дед, другой некурящий… Дым сигареты несло на нас, дым щекотал ноздри.