Люди Огненного Кольца - страница 9
— Может, хватит? — спросил Роман.
Таких ноток я в его голосе никогда не слышал.
— Ты чего, Рома? — насторожился Овсеенко. — Ты же не куришь!
И тогда тихий Роман ударил Саню. Сигарета упала в лужу, зашипела, погасла. Саня вскочил, но тихий Роман поднял деревянный молоток и сказал негромко:
— Только болтни!
Саня тоскливо сжался. Сигарета плавала в луже.
— Может, подсушить табачок? — нерешительно предложил Овсеенко, но его не поддержали. Небо уже очистилось, ветер стих, до магазина недалеко было…
Между районо и библиотекой поставили памятник — гранитную глыбу с огромным солдатом с винтовкой через плечо. Тянули с открытием долго, время шло, и лишь газета напоминала о том, что возведение памятника не прекращается.
Однажды Коля Гудалов сказал:
— Идем смотреть памятник.
Он видел, как утром на каменного солдата накинули огромный брезент.
День выдался жаркий. В тени брезента и под заборами купались в пыли куры, широко раскидывали крылья, открывали клювы. Мы с Колей пришли рано, но у пивного ларька, у районо и библиотеки толкались люди.
— Смешно как! — заметил Коля, обдувая пену с краев пивной кружки.
Народу все прибывало, но разговоры не становились громче, и в самый жар брезент наконец скинули.
Кившенко, как депутат, сказал речь, опираясь рукой на гранитную глыбу, и я узнал, что Кившенко из тех, кто дошел до Эльбы и был дважды ранен.
Когда он закончил, его похлопали по плечу, а на помост влез представитель военкомата майор Жерин. Четко, делая паузы, он стал читать фамилии погибших на фронтах тайгинцев.
— Корягин Иван, Петров Иван, Долженкин Георгий, Ивлев Иван, Сарычев Михаил, Васильченко Георгий… — он выговаривал каждый слог, каждую букву. Когда речь шла об офицере, называл и звание. В толпе ахали, кто-то все время плакал. Коля отставил кружку. Я видел, как вытянулось его лицо, когда Жерин прочитал:
— Гудалов Гавриил, Гудалов Виталий, Гудалов Константин…
Я не знал, что у Коли убиты на войне три брата. Я не знал, что дед Овсеенко служил в ополчении. Я не знал, что у Федина и Ваганова погибли отцы, а у тетки Власовой, нашей сторожихи, дочь была в плену и тоже погибла… Людей, непричастных к истории, на площади просто не было. И с каким-то странным облегчением я услыхал имена братьев:
— Гончаров Леонид, Гончаров Владислав…
Я не был тут посторонним.
Жара пекла. Куры встряхивались в пыльных лунках, прикрывая мутными пленками круглые пустые глаза, тихо клохтали. Я бы сменил уставшего майора, но это было е г о чтение, и, все больше и больше узнавая нового об окружающих меня людях, я вдруг почувствовал на щеке влагу.
Вытер щеку.
Странно, но в такой безоблачный день нашлось все же облачко, обронившее вниз пару капель. Не я один, многие поднимали глаза и удивлялись — откуда, как в такую жару может дождь капать?
Антенна путалась в клочьях тумана. Щербатые жерди были прислонены к сараю, за стеной которого, томно похрюкивая, разрывали многолетние отложения своих предшественников гладкие, круглые поросята.
А в доме всегда было тихо. Мне нравился этот дом — самый крайний в Забуре, за ним сразу начинался лес. Кривые деревья отражались в стеклах веранды, в комнатах скрипели сухие полы, в кухне постоянно возилась тетя Граня. Тряпки, кастрюли, ножи… Я никогда не мог догадаться — начало это или конец уборки?
Сергея легче всего было найти в лесу. Разбросанные по траве картоны, как зеркала, отражали плывущие над ними облака, темные, как после дождя, деревья, покосившиеся поскотины.
— Лесник! — говорили о Сергее.
Он не обижался. Он семь лет проработал в цехе, и его все знали. Может, поэтому был он как-то и незаметен.
Только в лесу, с кистями в руках, преображался: писать!
Иногда я рассматриваю альбомы. Их у меня два. В первом — закатные облака, оранжевые изгороди, желтый покой полей, умиротворяющая зелень… Как по озеру, скольжу я по листам альбома и с удовольствием, показываю его друзьям, ибо делиться спокойствием — само по себе радость.
Но второй альбом я просматриваю гораздо реже. Сергей подарил мне его в день отъезда. На первом листе, под надписью «Помни!», изображен он сам, в кепке, с каким-то мешком на плече, улыбающийся… На втором листе — женщина, на третьем — ее же лицо. Акварель, написанная ясно и смело. Вы будто склоняетесь над смеющимся лицом, смотрите в глаза, отражающие все небо… А дальше — изображения рук. Одних только рук. Зовущих, требующих, хотящих, заломленных, ищущих, ласкающих и таких, о которых говорите невозможно.