Людмила - страница 34

Я подошел, остановился над столиком у дивана. Людмила выпрямилась, посмотрела на меня. С волосами, собранными в прическу она казалась взрослее. Она молчала.

— Токката и фуга Ре минор, — сказал я, чтобы что-то сказать.

— Вы любите Баха? — спросила она.

— Я думал, вы спросите про Грина, — сказал я.

Она улыбнулась.

— Хорошо, вы любите Грина?

— Раньше любил, — сказал я, — когда-то. Очень давно.

— А теперь?

— Теперь нет.

— Почему?

— Всему свое время, — сказал я. — Время обнимать и время уклоняться от объятий.

— Время уклоняться? — она наклонилась, стала разливать чай.

— Мне покрепче, — сказал я, — можно не разбавлять.

Мы сели, я взял с блюдца чашку. Проигрыватель стоял в изголовье, с моей стороны. Она попросила меня сделать погромче. Я встал, подошел к проигрывателю, прибавил звук. В этот момент она встала.

— Кажется, телефон, — сказала она и вышла.

В тот же момент я оказался у двери, и, прежде чем она захлопнулась, подставил ногу, так что вышло, как будто она сама приоткрылась от толчка. Я немного подождал и придвинулся ближе к щели. Токката закончилась и наступила пауза. В недолгом молчании я услышал сказанные ею слова.

— ... знак, — видимо, это было концом предложения. — Я поправлю прическу. Следите, — сказала она, но судя по интонации, это тоже был конец фразы.

Потом она немного помолчала, видимо, слушала, потом громкие звуки раздавшейся фуги помешали мне услышать продолжение разговора. Я вернулся на диван. Я подумал, что я не слышал звонка, хотя сначала мне, вроде бы, показалось что-то такое. Перед тем, как она попросила меня сделать погромче. Я отпил чаю и закурил.

Моя Ассоль вошла, ее глаза сияли. Она снова не казалась мне взрослой.

— Нам пора, — сказала она и улыбнулась.

Я тоже улыбнулся. Нет, я засмеялся. Я был восхищен.

Я подошел к проигрывателю, выключил Баха, поблагодарил за чай. Мы вышли, и на улице я с удовольствием почувствовал на своем рукаве легкую тяжесть ее руки.

Комната, куда мы вошли, была довольно большой и по площади буквой Г, то есть состояла из двух ничем не разделенных между собой помещений. Вторую часть я не сразу заметил — она была справа от двери, и только повернувшись, я увидел, что та стена продолжается дальше в альков, противоположная стена которого, как я мог себе представить, прилегала к прихожей. Прямо напротив входа была еще двойная, с полукруглой фрамугой, застекленная дверь на балкон. Дальше по той же стене было широкое, сложной формы окно. Мебели в этой части комнаты было немного: пара кресел и столько же стульев (кажется, настоящее «рококо»), поставленных в беспорядке, и канапе того же стиля у стены, между входной дверью и альковом.

У окна стояли два длинноволосых молодых человека с худыми лицами и о чем-то разговаривали, но о чем, не было слышно, из-за пронзительного женского голоса, разносившегося на всю квартиру. Голос кричал из огромного агрегата, стоявшего перпендикулярно дальней стене, и отгораживающего альков, и за этим ревущим ящиком подпрыгивала тахта вместе с четырьмя коленками, две из которых были в вытертых до белых ниток джинсах, а другие две, обтянутые прозрачными чулками, принадлежали женщине. Были еще две, в серых брюках, но они были выдвинуты вперед и в одну упирался обнаженный локоть этого наклонившегося вперед культуриста в синей футболке, его лицо было закрыто от меня подставленной ладонью могучей руки. Над гремящим ящиком болталась кудлатая, серая голова в крошечных очках, головы девушки не было видно — она лежала или полулежала поперек тахты.

Я пока не видел человека, которого мог бы принять за хозяина этой квартиры. Из разговора с Людмилой я понял, что он доктор, но врач или доктор каких-нибудь других наук, я не успел узнать, так как разговор тогда перешел на другую тему. Сейчас, немного осмотревшись, я сделал вывод, что он, во всяком случае, человек не бедный, образованный и не чуждый культуре. Вероятно, он водил дружбу с художниками — это было видно по украшавшим стены картинам, написанным, по всей вероятности, не одним человеком, судя по разнообразию манер и стилей. Большинство картин произвело на меня странное впечатление, однако я был достаточно подготовлен, чтобы воспринять некоторые из них. В студенческие годы я немало времени провел в двух знаменитых музеях, и открытый как раз тогда третий этаж Эрмитажа научил меня хотя бы без предубеждения смотреть на то, чего я не могу объяснить. Впрочем, в те годы во мне было еще и достаточно снобизма, чтобы объяснять, не понимая. Многое тогда привлекало меня просто своей новизной, и что-то из этого впоследствии было принято всеми, усвоено, стало привычным, даже обыденным. Нет, висевшие здесь работы, многих могли раздражать.