Людмила - страница 50

Я отпил коньяку.

«Эта девочка, она будет мучиться всю ночь — совесть ее не чиста. Бедная, она дала мне пощечину, и теперь будет страдать всю ночь. Потому что это фальшивая пощечина, неискренняя. Эта пощечина не была порывом оскорбленной невинности: Ассоль не была оскорблена. Эта пощечина была для нее тяжелым долгом. Нравственным долгом. Дань Алым Парусам. Хорошо обдуманным Алым Парусам. Потому что, что было до и что — после, и что было — было? Если до, то это измена, если, зная, что она уже изменила... А что такое «уже», что следствие, а что причина? Зная, что уже, или просто объединив прошлое и будущее в том, что счел настоящим, которого тоже нет, так что можно сколько угодно менять их местами, какая разница, что было и что будет, Людмила, если оно изначально существует? Какая разница, и нет предмета для обиды. В самом деле, психолог, наверное, прав: это не важно. Отдал, когда еще не просили, предал, прежде, чем тебе доверились. Значит, сам не верил, значит, заранее был уверен в измене? Но почему? Может быть, просто не верил в свое существование и пытался подменить себя кем-то другим? Это другой вопрос, мой вопрос — Марина права. Тогда этой пощечины не было — она впереди? А то, что было, было просто способом предотвратить разговор. Другой разговор, к которому она была не готова, потому что так и не узнала, тот ли я человек. Она знала, что я к ней приду, и знала покойника и знала, что теперь я об этом спрошу. Она видела меня там, видела меня с ним и сегодня пыталась проверить, тот ли я человек. Может быть, она принимала меня за другого, и может быть, я и есть тот, другой. Она говорила с кем-то по телефону, и потом этот кто-то был там, и он должен был меня опознать. Или не опознать. Значит, она не успела еще раз поговорить с ним? Кто же это? Но это другое, не то, что там, в комнате с портретом. Там Ассоль и доктор — не он же должен был меня опознать. Может быть, на балконе, когда она подняла руки, чтобы коснуться волос?»

Я встал и разыскал на полке пластинку. Это была «Токката и фуга Ре Минор» в исполнении Лионеля Рога. Я поставил пластинку, выключил свет и стал слушать ее тихо, почти неслышно.

Меня разбудили мухи. Минут пятнадцать я отбивался от них, пытался с головой накрыться простыней, но так дышать было невозможно. Я откинул простыню, взял с крышки радиолы сигареты и закурил. Я выпустил струю дыма в их сверкающее облако.

— Мерзкие твари, — сказал я. — Я развешу липучки.

Конечно, я никогда не стал бы так пакостить комнату. Я даже не знаю, продаются ли эти липучки теперь. Я никогда не видел их в Ленинграде, но все мое детство прошло под этими, кишевшими живой черной массой лианами. Они свисали там отовсюду: с абажуров, с оконных рам, с потолков. Летом стекла витрин в моем городе были всегда замазаны какой-то белой гадостью, и помойки были, как снегом, покрыты слезоточивым порошком. Гальт превращался в больницу. Но когда я уезжал оттуда, ничего этого не было. Мой город был чист, наряден и оживлен.

— Мерзкие твари, — сказал я. — Они знают, что я не развешу липучки.

Я принял душ и сварил себе кофе. Я с отвращением думал о том, что сейчас мне придется одеваться и тащиться куда-то по жаре. Во всяком случае, я старался как можно дольше растянуть свои две чашечки кофе.

В прихожей зазвонил телефон. Я встал, вышел. Взял трубку, взвесил ее на руке и не спеша, наслаждаясь собственной медлительностью, поднес ее к уху.

«Она мучилась всю ночь», — хотел подумать я, но не успел, услышав холодный, с металлическим оттенком голос.

— Да, это я, — сказал я разочарованно.

— Ну как там у вас? — спросил следователь.

— Если это приветствие, то все в порядке, а вообще, ничего нового.

— А как Людмила?

Людмила? Черт возьми, что он имеет в виду? Ах да, Людмила... Мне стало смешно.

— Отошла, — сказал я. — Ходили вчера в гости. Но я думаю, вы звоните не просто из вежливости.

— Не просто. Вы не могли бы приехать ко мне сегодня часа в два?

— Официально?

— Нет, — сказал следователь. — Можете не приезжать, если не хотите. Просто у меня есть кое-какие новости, которые могли бы вас заинтересовать.