Людмила - страница 64

Мы расстались на площади, где в этот момент красный трамвай, громыхая, заканчивал круг. Прокофьев пожал мне руку и в его прищуренных глазах на мгновение мелькнула не то чтоб насмешка, однако легкая ирония, неуловимая, едва заметная, — но я его понял. С глухим стуком разошлись тяжелые створки, и Прокофьев щегольским, упругим движением взлетел, чуть коснувшись ступеньки, сверкнул зубами, и створки столкнулись. Несколько секунд я смотрел вслед трамваю.

— Вы очень его любите? — спросила Людмила, когда мы, повернувшись, пошли через площадь назад. В ее тоне мне показалась насмешка.

Я промолчал. Меня с ним слишком многое связывало и я не хотел это с ней обсуждать. Я сказал только, что мы с ним вместе учились. Потом добавил, что и в школе тоже.

— Детство, — сказала Людмила.

— Детство, — сказал я, — хотя это не то, что я люблю.

— А как же он? — спросила Людмила. — Это ведь тоже детство, с вашими первыми, самыми яркими впечатлениями. Ведь оттуда...

— Нет, — оборвал я ее. — В моем детстве Прокофьев — то же, что и я. Так что просто можно считать нас одним человеком.

— Правда. Мне тоже так показалось, — сказала Людмила. — Вы были, — она на секунду задумалась. — Вы были, как одна карта, — неожиданно сказала она.

— Как? — сравнение меня удивило.

— Ну... Я не знаю, — сказала она. — Вы как-то странно уравновешивали друг друга. Может быть даже, как два врага.

— Врага? — это меня поразило.

— Нет, конечно, — согласилась она. — Скорее, вы менялись ролями. Как будто каждый раз один говорил за другого. И противоположное своему. Как будто вы улыбались друг за друга и двигались, а я была одна против двоих.

— Почему против?

Она не ответила, взяла меня под руку. Мы вошли во двор, в садик, сели на решетчатую скамейку. Я закурил. Никого не было в скверике. Медленно наступали сумерки.

— Девять часов, — сказала Людмила.

— Да, — сказал я, — раньше стало темнеть.

— Лето на убыль.

Две невыразительные мужские фигуры со стороны ворот приблизились к решетке, остановились у нее. Огонек спички бросил бледный отсвет на лицо одного из них, но почти не осветил его. Там затлело пятнышко сигареты. Ничто не привлекало моего внимания.

— Карта, — подумал я, — дама... Почему мы враги?

— Он циник, — грустно сказала Людмила.

Я повернул голову.

— Кто, Прокофьев? Да, — сказал я, — но не антипод, — я вздохнул, — потому что я тоже циник.

— Может быть, — сказала Людмила, — но есть вещи, над которыми вы бы не стали смеяться.

— Есть вещи, над которыми я стал бы плакать, — сказал я, — но сегодня я доверил это Прокофьеву.

— Вы тогда сказали Кандавл, — сказала Людмила. — Почему вы назвали Марка Кандавлом?

— Я ошибся, — сказал я. — Я потом поправился. Я хотел назвать Кандавлом Тристана.

— А потом Прокофьев дал эту необычную трактовку сюжету. Значит это ваша трактовка?

— Наша, — сказал я.

— Ну хорошо, ваша, но почему? Почему, — спросила она, — вы так извращенно трактуете этот сюжет?

— Поймите, вы, девочка, — чуть не крикнул я. — Он хотел овладеть ей через Марка. Хотел дать ей плоть. Без этого ее бы не было для него.

Людмила задумалась. Я прикурил и раскрошил обгоревшую спичку в руке. Достал платок и вытер пальцы. За решеткой к двум стоящим фигурам присоединилась третья, какая-то женщина.

— Эта женщина, — тихо спросила Людмила. — Эта женщина в голубом берете. Это вдова? Почему на нее надо глядеть глазами Кандавла?

— Или Тристана, — сказал я. — Но не оруженосца.

— Она безутешна, — сказала Людмила. — Поверьте, она безутешна. И она не отдавалась оруженосцу.

— Не отдавалась?

— Нет.

Я подумал, что Людмила все верно поняла. Я подумал, что как бы мне хотелось в это поверить, иначе... Иначе как мне поверить в свое собственное существование?

— Может быть, она и могла бы понять, — сказала Людмила.

— Боюсь, что она поняла.

Людмила положила руку мне на руку.

— Она заставила вас страдать? — спросила Людмила.

— Нет, — сказал я. — Совсем нет. Она меня сильно удивила. Трудно даже сказать, знала ли она, что может кого-то оскорбить. Видите ли, та роль, которую она играла... Но может быть, она не играла никакой роли. Если нет, тем страшней. Тогда все совпадает. Без остатка. То есть ничего не остается. Тогда это документ. Впрочем, я не знаю, как это на самом деле назвать. Я не уверен в том, была ли она искренна. То есть была ли она собой. Я хотел вернуться к одному только лицу. Потому что это была женщина с лицом врача. Нет, сестры милосердия. Я так ничего и не понял.