Людмила - страница 65

«Это какая-то патология, — подумал я. — Рассказать кому-нибудь — будет смеяться. У нее было лицо сестры милосердия — ничего другого я не могу придумать».

Я достал носовой платок. Было все еще очень жарко.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказала она.

— Я сам едва понимаю, — сказал я, — но может быть, о вас.

В двух окнах третьего этажа напротив одновременно зажегся тусклый свет. Я спросил ее, видела ли она когда-нибудь картины ада, то есть картины, на которых изображен ад.

— Да, конечно видела, — сказала она. — Но почему вы спросили об этом?

Я спросил ее о чувствах, которые они у нее вызывают, но она не смогла мне определенно ответить. Я спросил ее, что, может быть, это не только страх, но что-то еще. Что-то еще, что привлекает, захватывает, затягивает, соблазняет, — но это я ей сказал. Оно становится твоим, сказал я, не факт, а конкретнее факта, за пределами факта. То, во что трудно поверить и без чего не можешь жить. Она согласилась.

— Да, — напряженно сказала она, — да. «Искушение Святого Антония», да, это последний соблазн.

— Вот именно, — сказал я. — Именно последний соблазн. Последний, когда уже нечем искусить. Там, где бессильно наслаждение, и вдруг — ужас. Испытать наслаждение в ужасе. Тогда, может быть, праведники потому бегут наслаждения, что истинный ужас заключается именно в нем?

Я увидел детский страх в ее глазах.

— Вы хотите сказать, что эта женщина...

— Да, она захватила настолько, что ей невозможно было верить. В это нельзя было верить, а без этого... без этого все не имело смысла, — сказал я.

— И это был ад? — наивно спросила она.

— Что? Ад? — я засмеялся. — Нет, вы не так меня поняли, — сказал я. — Вы поняли меня слишком прямо. Я просто привел пример. Боюсь, что неудачный, — сказал я.

— Нет-нет, я вас поняла, — быстро сказала Людмила. — Вы хотите сказать, что ваши чувства к той женщине...

— Нет, вы меня не поняли, — нетерпеливо сказал я. — Там была не любовь, только жуткое любопытство. Если вы увидите портрет на стене, снимок на афишной тумбе, ведь вам безразлично. Для вас это не живой человек, человек без плоти и крови, просто лицо. Ведь так?

— Так, — неуверенно сказала Людмила.

— И для меня это так, — сказал я. — Нужно нечто большее, чтоб оживить даже живого человека.

Я подумал, зачем я несу весь этот вздор. Ведь ей все равно не понять, мне самому не понять, хоть я и пытаюсь всю жизнь.

— А вообще, — сказал я, — это просто попытка применить архетип Кандавла к Тристану. Вольная импровизация на классические темы.

Она сказала, что я просто ухожу от разговора, как будто боюсь сказать слишком много.

— Я и так много наговорил, — сказал я. — А о чем разговор? О том о сем?

— Вы не верите мне, — печально сказала она.

— Но вы же все время лжете.

— Я не лгу. Вы просто боитесь узнать правду, — сказала она.

— Вы можете сказать ее мне?

— Могу.

Людмила посмотрела на меня и в ее глазах я увидел обреченность.

— Не надо, не говорите, — сказал я.

Мы молчали.

— Дайте мне сигарету, — попросила Людмила.

Сумерки сгущались. Противоположной скамейки не было видно на фоне кустов. Несколько окон бледно светились напротив. В тишине где-то послышался всплеск — наверное, там что-то выплеснули из окна.

— Не будем говорить о правде, — примирительно сказал я. — Правда, не будем.

— Не будем, — облегченно согласилась Людмила.

Мы молча курили. Внезапно я подумал, что, и в самом деле, боюсь узнать правду. И не просто боюсь, не вообще, а боюсь узнать ее именно от этой хрупкой блондинки. Но почему я так уверен, что она что-то знает?

Людмила осторожно коснулась моего плеча.

— Вы совсем не такой, каким хотите казаться, — сказала она участливо и нежно.

— О, конечно, я совсем не такой, — бодро согласился я, обнимая ее за талию, а сам подумал, что я как раз хочу казаться таким, каков я есть, только она все равно принимает меня за кого-то другого.

Она положила голову мне на плечо, и я почувствовал прохладный запах ее духов. Знакомый запах, слабый, едва уловимый, но я уверен, это были те же самые духи. Моя рука лежала у нее на талии, она взяла ее и поправила так, чтобы было удобней. Это движение было спокойным, естественным, даже как будто привычным, каким-то домашним, но меня это не возмутило.