Маленький Диккенс - страница 29

Сам главный смотритель пришел поздравить Диккенсов. Но Джон Диккенс обошелся с ним важно и холодно; смотритель был злой, несправедливый человек, от него не мало приходилось терпеть арестантам.

Джон Диккенс и хромой старичок скоро стали большими друзьями.

— Мы считаем великим счастьем принимать под нашей кровлей такого человека, как вы, — говорил Диккенс доброму старичку. — Сами посудите, кто окружает нас в этой мрачной трущобе! Ваше общество для нас несказанное утешение. Вижу, что с вашей помощью нашим бедствиям скоро наступит конец. Передо мною открывается новая жизнь. Я блистательно устрою свои дела. Мое единственное желание — быть истинно деловым человеком. Мои родственники и родственники моей жены не раз осуждали меня и говорили, что я человек не деловой, хотя исполненный талантов. Я открыто презираю все эти пересуды и бесстрашно смотрю на свою судьбу. Но, что бы ни случилось и где бы мне ни пришлось жить, в доме моем всегда найдется комната и прибор за столом для вас.

Покончив с деловыми бумагами, Джон Диккенс принялся угощать гостя пуншем. Он суетился за столом, выжимая лимоны в горячую сахарную воду и смешивая воду с ромом. Он мешал, нюхал, пробовал, прихлебывал, лицо его сияло от удовольствия.

— Раскрывая теперь новую страницу моей жизни, пью за ваше здоровье! — сказал он, поднимая стакан.

В это время в камеру вошел сапожник, человек лет шестидесяти, с желтым лицом. Ростом он был очень мал и когда сел скрючась, казался почти карликом. Во рту у него торчал коротенький красный чубук. Сапожник курил и поглядывал на огонь в камине.

— Давно ли вы здесь? — спросил его пухленький старичок.

— Двадцать лет, — ответил сапожник. — А ведь вам не угадать, за что меня посадили.

— Верно за долги.

— Нет, я в жизни никому не был должен ни одного пенса…

— За что же?

— Угадайте сами.

Но старичок никак не мог угадать.

— Вот в том-то и дело, что вам не угадать, — сказал сапожник, вытряхивая пепел из трубки и вновь набивая ее табаком. — Меня посадили сюда за то, что я получил наследство.

Старичок глядел на него с удивлением.

— Вы мне не верите, — продолжал сапожник, спокойно покуривая трубку, — на вашем месте и я бы не поверил; но в том-то и штука, что я говорю истинную правду. Мне досталось от дальнего родственника наследство, я поделил наследство с его племянниками. Племянники перессорились и перегрызлись, а на меня подали жалобу в суд. В судейской конторе долго писали бумаги. Исписали шесть стоп, а я все платил за издержки. Наконец суд постановил: завещатель был не в своем уме, обязуем сапожника отказаться от своей доли наследства и вернуть его законным наследникам, а равно и уплатить суду все издержки по этому делу. Платить мне было нечем. Меня и посадили в тюрьму. Вот и вся чистейшая правда, вам за нее поручатся человек шестьдесят в тюрьме. Как видно, мне здесь и умереть придется.

Добрый старичок обещал похлопотать за него в суде, но сапожник в ответ лишь тяжело вздохнул, вытряхивая пепел из трубки. Видно, бедняга хорошо знал английские суды!

Прощальная пирушка арестантов вышла веселая, буйная, разгульная. Женщин и детей на нее не позвали. Это не в обычае у арестантов. Но Чарли не утерпел и заглянул в буфетную. Буфетная утопала в табачном дыму. Джон Диккенс расхаживал между столами, со всеми разговаривал, смотрел, чтобы всего было вдоволь. Был весел, пил вино, и чокался с арестантами. Его поздравляли, обнимали, с ним лезли целоваться, вокруг стук, шум, звон стаканов, брань пьяных, — пир был в полном разгаре.

Народу собралось много. Все принарядились по-праздничному, кто как мог. Но иные и на праздник пришли оборванные. Недалеко от Чарли, прислонясь к стене, стоял арестант в лохмотьях. На нем не было даже куртки, одна рубашка. Кто-то спросил его про куртку. Арестант заговорил торопливо:

— В закладе… хорошая родня… дядя Том… последний сюртук… был, да сплыл… надобна есть… Кормился сапогами две недели. Хороший зонтик… еще неделю… честное слово. Все спустил ростовщику… ничего нет больше… все они мерзавцы. Скоро шабаш… слягу в постель… умру… шабаш.

— Ну, чего там хныкать, — перебил его сосед. — И пить будем и петь будем. А смерть придет, помирать будем. Пойдем-ка лучше попляшем! — и он потащил оборванца за собою.