Мама и нейтронная бомба - страница 10

стр.

художников, желающих выделяться.
Я истратился с Лёвой случайно в Нью-Йорке
                  и доме миллионера Питера Спрэйга,
где тогда служил мажордомом
                     бывший харьковский поэт Эдик,
получишний это место
        блаюдаря протекции мажордомши-мулатки,
которую вызвала мама,
             медленно умирающая в Луизиане.
Эдик,
   по мнению эмигрантской общественности —
                                чеховский гадкий мальчик,
приготовляющий динамит
        под гостеприимной крышей капиталиста,
тогда писал
    спою страшную, потрясающую исповедь эмигранта
и комнатушке с портретами Че Гевары
                             и полковника Кадаффи.
Миллионер отсутствовал.
                         Он улетел на «конкорде»
в Англию
     на собственную фабрику автомобилей «Остин Мартин»,
и Эдик пил «Шато Мутон Ротшильд» 1935 года,
если я не ошибаюсь, года собственного рождения,
и заедал щами из кислой капусты,
купленной в польской эмигрантской лавке
                                     на Лексингтон-авеню.
Бывший одесский пианист,
    смущенно сказал, что он знает
                                по работе мою маму,
смахнув слезу,
   заиграл на «Бехштейне» «Хотят ли русские войны?»
Бывший переводчик
            грузинских и азербайджанских поэтов
ныне владелец галереи
           «неофициального русского искусства»
и бывший московский сутенер,
                            сочинивший роман «ЦДЛ»
на единственном
          хорошо знакомым ему материале,
занимались коомунальными выянюшками,
                                кто из них «агент КГБ»,
в результате чего
          пустая бутылка
                ни в чём не повинной «Столичной»
разбила ни в чём не повинное окно,
           выходящее во двор Курта Вальдхайма.
А Лёва, пришедший по инерции судьбы
                с манекенщицей по кличке Козлик,
бывшей женой Эдика,
                  а ныне женой итальянского графа,
молча разрывал руками ставшую импортной воблу
на мятой «Нью-Йорк таймс»,
                       исполняющей роль «Вечерки».
Лёва постарел.
                    Он был одет магазинно,
ибо в Нью-Йорке,
             чтобы стать диссидентом одежды,
мало того, чтобы даже вообще не одеваться.
Лёва теперь занимается сварочной скульптурой.
Пальцы в ожогах
      что-то рисовали карандашиком на газете,
                                              жирной от воблы,
может быть, собственную дорогу,
которую Лёва не сумел нарисовать.
Лёва поднял глаза
    с подглазными мешками, набитыми пылью скитаний,
и вдруг спросил
               совсем по-московски,
                         вернее по-улицегорьковски:
«Старичок,
            только без трёпа,
как ты думаешь,
            будет война?»

9

Итальянский профессор
          с глазами несостоявшегося карбонария
меня пригласил в его холостую квартиру в Ассизи
как в своё единственное подполье.
Он заметно нервничал.
                  Заранее просил прощения за пыль
и говорил, как трудно достать приходящих уборщиц,
с трудом поворачивая ключ в заржавелом замке,
вделанном в дверь,
                 обитую средневековым железом.
Против моих ожиданий
                 увидеть обиталище Синей Бороды,
я увидел две комнатки,
              набитые пыльными книгами,
                       идеальными для дактилоскопии,
подёрнутую паутиной
                              флорентийскую аркебузу,
индийскую благовонную палочку,
                                 сгоревшую наполовину,
русскую тряпичную купчиху,
                              предлагающую жеманно
пустую чайную чашечку
                небольшому мраморному Катуллу,
а также письменный стол на бронзовых львиных лапах,
на котором скучала чернильница
                               венецианского хрусталя
с несколькими мухами,
                     засохшими вместе с чернилами.
«Я здесь пишу… —
                     застенчиво пояснил профессор
и, пригубив из рюмки с крошками пересохшей пробки,
доверительно добавил: —
                                   И здесь я люблю».
Профессор вздохнул
            мучительным вздохом отца семейства,
и только тогда я заметил главный предмет в квартире:
тахту.
На тахте были разбросаны