Мама и нейтронная бомба - страница 9

Это были стиляги —

                          наоборотная тень

кубанских казаков, плясавших тогда на экране,

где сладенького счетовода

                           играл молодой Любимов,

пряча под смушкой кубанки

                              мысль о захвате Таганки…

Я увидел стиляг на одной из ёлок в Колонном.

Их волосы были приклеены к маленьким лбам бриолином,

галстуки —

             как опахала из павлиньих перьев,

ватные плечи

           похожих на полупальто пиджаков,

ботинки вишневого цвета на рубчатой

                                каучуковой подошве,

презрительный взгляд

                   поверх магазинно одетых людей…

А на моих плечах

               был кургузый пиджачок из Мосторга

и темно-серая рубашка

                               «смерть прачкам».

Но в руке я сжимал номерок от гардероба,

где висела

               тогда мне бывшая впору

и заменявшая мне пальто

мамина старенькая кожанка

с дыркой от мопровского значка.

Но МОПРа не было.

                           Были стиляги:

первые диссиденты —

                              диссиденты одежды,

мятежники танцплощадок,

                       интернационалисты вещей,

герои — родоначальники будущего вещизма.

Дружинники с ними боролись при помощи ножниц,

отхватывая слишком длинные,

             по мнению общественности,

                                                   волосы,

или после обмера портновским клеёнчатым сантиметром

разрезая слишком узкие,

                по мнению общественности,

                                                      брюки.

Но стиляги в Колонном зале были суперстиляги.

Информированные дружинники

                       соблюдали дистанцию с ними.

У подъезда стиляг поджидал

                     катафалковый черный «ЗИМ».

«В кок», —

      процедил один из подростков шофёру

(так называли стиляги тогда коктейль-холл).

И «ЗИМ» желтоглазый

                           обдал кожанку мою

грязью нового,

     только что наступившего сорок девятого года,

и я ощутил

         не кожанкой моей, а кожей

ввинченность мопровского значка.

«Сын академика…» —

             раздался завистливый шёпот.

Лестница покачнулась,

                       как будто по её ступеням

запрыгала эйзенштейновская коляска

                          из «Броненосца «Потемкин»

с развалившимся в ней стилягой.

Через несколько лет был фельетон «Плесень»

и состоялось историческое закрытие коктейль-холла,

ибо коктейли были названы буржуазным ядом,

и было непредставимо,

                      что пустые бутылки пепси

когда-нибудь станут обычной сдаваемой стеклотарой.

Времена менялись.

                   Ножницы дружинников разрезали

слишком широкие,

                   по мнению общественности,

                                                     брюки,

а сын академика Лёва

                     из человека-антиплаката

превратился в довольно способного

                                   художника-плакатиста.

Он уже одевался на свои,

                              а не папины деньги.

Но мало-помалу иностранные шмотки

перестали быть привилегией узкой касты.

Каста расширилась,

                      включая в себя сыновей

мясников,

        зеленщиков

                и продавщиц молочных магазинов.

Все трудней становилось

                           «выделяться из масс»,

ибо массами овладело желание выделяться.

Бывшие суперстиляги

                     решили выделяться по-иному,

создав микромир из длинноногих манекенщиц.

Женились на них,

                   разводились,

                             меняли между собой,

как некогда яркие галстуки,

                  привезенные китобоями Одессы.

Но у новых московских девочек,

                  воспитанных на болгарских соках.

ноги росли с катастрофической быстротой.

Манекенное телосложение

                         приняло массовый характер

и манекенщицы-профессионалки

                               бледнели на этом фоне.

Лёва решил переменить фон.

                                  Лёва уехал в Израиль.

Но в Тель-Авиве Лёве не показалось.

                                 Не показалось в Париже —

художнику сложно выделяться в городе,

                                     где семьдесят тысяч