Манускрипт с улицы Русской - страница 19

Слышно, как перекликаются часовые на сторожевых башнях замкового вала, звенит металл в оружейной мастерской, не спит — готовится к рати русинский гарнизон.

«Очевидно, я кажусь ничтожеством тем, кто держит наготове копья, бердыши, алебарды и пушки. Но никто не знает, что легкое перо становится тяжелее железного меча, когда записываешь на бумаге слова, которые должны увековечить дела ныне живущих и стать достоянием потомков, когда на месте луж крови будут расти кусты калины, усеянные гроздьями красных ягод, а мечи и копья, ржавея в земле, превратятся в тлен.

Оружейники точат мечи и сушат порох в башнях, я же даю волю своим мыслям, чтобы выковать из них правдивое слово».

По широкому миру ходил Тристан, разыскивая Изольду Златокудрую.

Триста лет оповещали о нем и о ней французские трубадуры:

«Сеньоры, сеньоры! Не хотите ли вы послушать чудесную повесть о любви и смерти!»

И провозглашали немецкие миннезингеры:

«Послушайте, как в большой радости и печали любили они и как умерли».

И рыдали чешские шпильманы:

«Они страдали от преследований и гонений, но убить их любовь никто не мог».

«И умерли они вместе в нестерпимых муках — тело к телу, уста к устам», — запели русинские скоморохи.

Тристан ходил по широкому миру и попал на Галицкую землю.

Зима встретилась с весной задолго до сретения. Утром неожиданно подул с Гологор на Вороняки теплый ветер, будто вдруг вырвался из огнедышащей утробы: война продолжалась недолго. Полдня летали белые стрелы из Подлесского хребта на Гавареччину, которая много дней проспала, засыпанная снегом, в глубокой впадине; к вечеру снег размяк, словно глина в руках гончара, а ночью зазвенели ручейки. Они догоняли друг друга, стекая с холмов, вливались в единое русло и спешили с обоих склонов гор — одни в сторону Стрыпы и Серета, другие — к Стрыю и Бугу, — размывали лед на реках, и вешние воды устремлялись к морю.

Еще зевали гончары в остуженных хатах, твердела замерзшая глина в ямах во дворах, из горбатых холодных печей еще не успела стечь прошлогодняя сажа, а уже протаптывали первые дорожки к усадьбам крестьян десятники Давидовича, который разбросал свои имения по Олесской земле, словно струпья по телу; стучали в двери, требуя податей.

Судья готовился к свадьбе.

...Гончар Никита осенью взял себе в жены молодую вдову, потомственную гончарку, из Шпиколосов, что возле Золочева. Пальцы у нее точно вьюны, когда она из жирной глины на кругу лепит горшки. Хоть скромную свадьбу сыграли, но и не обошли ни одного гончара с Гавареччины, а на приданое жены кое-как прожили зиму. Никита ждал весны, словно спасения, и обрадовался ей, такой ранней, — ведь как говорится: съел русин головку мака и две недели постничает...

Потекли первые ручейки, а Никита уже ждал хорошей солнечной погоды, чтобы просохла земля и можно было бы ему с женой перетащить через крутой Подлесский перевал тележку с горшками на рынок в Олеско — лошаденки он еще не приобрел.

Вместе с Марией снимали с настила под потолком дочерна обожженные жбаны, горшки, миски. Стирали с них пыль и подсчитывали, сколько коп[19] выручат на первой ярмарке. Вдруг послышались тяжелые шаги, — мимо маленького окошка промелькнула тень, дверь с грохотом открылась, и в дверях появился тиун[20] судьи Давидовича — Мартын Скрибка. Никита хорошо знал его. Когда-то он был дьячком в Подлесье, а когда прогнали попа за то, что пьяным выходил на амвон, Мартын, побродив немного, прося подаяние, продал себя в неволю, Давидовичу. Мартын был ленив, и судья почти каждый день избивал его, а потом, увидев, что проку от него не будет, назначил надсмотрщиком над черной челядью. На этой службе Давидович научил Мартына хорошо орудовать, кожаной узловатой нагайкой — если не бил Мартын, били его, — а потом назначил тиуном в Гавареччине.

Никита стоял посреди хаты словно кол проглотил; почему этот Скрибка пришел к нему так рано, ведь у кметов и ремесленников все подчистую выметено в доме — и хлеб, и деньги, да и на панщину еще не время гнать — снег лежит на полях, а подать уплачивается после. жатвы...