Маоисты. Филиалы Пекина в Западной Европе - страница 25
.
«Руководители Советского Союза и стран-сателлитов много говорят об угрозе со стороны вновь вооружённой Западной Германии. Факт существования такой угрозы является реальностью. Однако советские ревизионисты втайне состоят в близких дружественных отношениях с боннскими правителями, они поддерживают с Федеративной Республикой Германии не только хорошие дипломатические отношения, но и весьма развитый торговый обмен. Они тщетно пытаются скрыть это от общественности, обвиняя социалистический Китай в том, что он якобы поддерживает отношения с Бонном»[145].
Со времени смены правительств на Рейне, то есть с осени 1969 года, эти выпады как против Советского Союза, так и против Федеративной республики усилились. Хотя Пекин и Тирана неизменно высказываются за признание границы по линии Одер — Нейсе, в их комментариях любое сближение между Бонном и Варшавой рассматривается как «новый акт предательства польских ревизионистов по отношению к национальным интересам своей страны, к народу ГДР, по отношению к революции и социализму»[146]. При этом албанская пропаганда заявляет: «Правительство Гомулки — Циранкевича подобно нищему-попрошайке обращается к западногерманскому крупному капиталу социал-демократа Брандта с просьбами о кредитах. События будут развиваться по классическим образцам: за кредитами последуют сотрудничество в области экономики и торговли, дальнейшая эксплуатация польской рабочей силы превосходящим техническим потенциалом ФРГ, затем воссоединение Германии и концентрация танковых дивизий бундесвера у границы по Одеру — Нейсе»[147].
«Скатившийся вправо Гомулка… как нищий, протягивает теперь свои грязные лапы и просит милостыню у Западной Германии. Западные немцы с помощью Гомулки и его клики пытаются добиться без войны того, чего не удалось достичь Гитлеру, а именно: превратить Польшу в немецкую колонию, в нищенскую страну, которая снабжала бы Германию сырьём и рабочей силой. При первом же удобном случае они попытаются также отобрать у Польши её западные области…»[148].
В противоположность этому в одной из передач Тираны на сербскохорватском языке утверждалось:
«Нет надобности добиваться подтверждения границы, скреплённой кровью миллионов польских мужчин и женщин и признанной международными договорами. Разве граница по Одеру — Нейсе не признана ГДР? Тем самым эта граница в международном отношении точно очерчена… Логическим выводом из переговоров с Федеративной республикой является то, что клика Гомулки не признает Потсдамские соглашения, не верит в оборонительную силу ГДР и больше полагается на клочок бумаги, подписанный правительством Брандта, чем на неприкосновенность ГДР»[149].
Когда весной 1970 года между Москвой и Бонном начались переговоры относительно заключения договора о взаимном отказе от применения силы, в передачах каждый раз заявлялось, что Восточный Берлин странным образом выпал из данного договора, а это не оставляет-де никакого сомнения в том, «что оборонительная граница Советского Союза проходит уже не по Эльбе, а по Одеру»[150].
«Своим отказом от защиты ГДР и предательством её высших суверенных интересов советские ревизионисты помышляют (хотя и здесь они также просчитаются) о создании дружественной им великой Германии, широкой нейтральной зоны, одинаково удаленной от обеих супердержав, что гарантировало бы осуществление империалистско-ревизионистского плана, смысл которого — мир в Европе и война в Азии и на других континентах»[151].
За этой аргументацией скрывается раздражение по поводу контактов между Бонном и Москвой по вопросу ограничения вооружений и европейской безопасности. За нею скрывается озабоченность красного Китая тем, что в результате возможного смягчения напряжённости в Центральной Европе Советская Россия окажется в состоянии в ещё большей мере, чем до сих пор, сконцентрировать внимание на своих дальневосточных границах и тем самым на политической или может быть, даже военной конфронтации с красным Китаем. Пекин и Тирана отнюдь не безосновательно полагают, что Москва проявляла бы меньшее упорство за столом переговоров, если бы Вашингтон и Бонн в значительной мере не уменьшили её страха перед «вторым фронтом» в Европе.