Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - страница 40
Сегодня у Добровых[136] опять будет «спиритическая мистерия». Какое прекрасное лицо Шуры Добровой[137]. Там же будет и Коля, и художник Константинов[138]. У него золотые легкие волосы и золотая большая борода. А сам молодой, и не то Тагор, не то Распутин. (Вообще какой-то утрированно русский, я таких еще и не видела, и в то же время — и парижская широкополая шляпа, и какие-то доисторические темы, и не русские краски, о нем говорят, что он очень своеобразный и тонкий мастер и что у него «великолепная палитра».)
У меня пять стран в Москве.
1) Дети и работа в Очаге Жуковой на Остоженке[139], недалеко от Пречистенских ворот.
2) Университет Шанявского[140], Массалитиновой[141] люди ее круга. Очень интересно.
3) Вавочка и круг ее знакомых. (Литературно-художественно-философский и еще что-то такое не очень разберу.)
4) Дом Добровых. (Сердце Москвы)[142].
5) Кунсткамера родичей моей сотрудницы в Очаге, зав<едующей> хозяйством.
Такой глухой провинции не отыщешь и на краю света. Ах, Москва!
Удивительная комната Шуры Добровой. Комната Шехерезады, вероятно, была хуже, у нее не было портретов <нрзб>, Уайльда и Бодлера. И радуги ярко-темных красок ковры, цветной шелк, материи, подушки. Сказочное, прекрасное лицо Шуры, больное, с какой-то тенью лицо Арсения[143], красивый, стройный и очень высокий Саша, золотая борода Константинова, Коля, хозяйка дома — Елизавета Михайловна[144], по временам «сбегающая от гостей» к нам, в комнату Шуры (у нее легкие молодые движения, и вся она стройная, и изящная, и крепкая, как дубочек). Был еще и отец Арсения, муж[145] сестры Елизаветы Михайловны, похож на военного врача в отставке, холостяка из арцыбашевской «Ревности»[146], но он же и открытая русская душа, и юмористический, милый умный человек. Серьезно и важно говорит нелепости и выходит очень забавно.
В споре о наших будущих спиритических собраниях Коля недопустимо резко и решительно сказал: «Не допущу твоего участия». Я, конечно, моментально включилась в наши будущие субботы.
Константинов сказал про меня очень хорошо Шуре (она передала мне потом, потому что это хорошее, а не сплетня. Сплетня — значит на вред, неприятное и злое). А у меня он вдруг спросил: «А какая степень родства между вами и Николаем Григорьевичем?» — «Он двоюродный племянник моего отчима. Сын сестры мужа отчимовой сестры». Константинов потер ладонью макушку и примял свою золотую копну на голове. Вот уж и не стоило того!
Трамваи протестуют против закрытия Государственной Думы[147]. (Стоят на улицах.) Слухи, страхи, острое и напряженное ожидание чего-то, что должно быть. Иногда кажется, что на свете много-много душевно больных, сдвинутых.
Вчера была в особняке Морозовой в Религиозно-философском Обществе[148]. Лев Шестов читал доклад о «Ключах Истины»[149], что временами то те, то другие убеждаются (и других тянут за собою, иногда мечом и огнем) в том, что именно в их головах и руках ключи истины. И сменяются эти ключи, очень разные, из века в век. Говорил он очень ярко, учено и сам будто сжигался огнем.
Очень утомляюсь. Нельзя так работать.
На лекции Бальмонта «Волшебство в поэзии»[150]. Он и сам вроде колдуна.
Днем была у Массалитиновой. Николай Алексеевич — «метатель диска» здесь в Москве. У Массалитиновой вдруг поняла, что красота совсем не в красивости. А нечто само по себе и может быть совсем не в «красивой» (хорошенькой) форме. Почти что-то от мопса есть в строении лица Массалитиновой. Но умных ли чудесных ее глаз, от другого ли чего, я не могла отвести глаз от нее. Это очарование у нее каким-то образом и по комнате разлито, самые простые вещи, книги, фотографии, — все нравится, все особенное, как бы ей одной свойственное. Что же это такое, такое непохожее на Воронеж? Москва! Культура! Умная женщина. Живая работа. Творчество. Одаренность. Недаром Люда[151] так восхищалась ею в Воронеже. Посмотрела бы она ее здесь, в ее окружении. Как бы я хотела вырвать, унести Люду в Москву из Воронежа и даже, пожалуй, из ее среды. Я говорю не о ее семье, конечно, ее семья — это все равно, что ветка, от которой листок уже оторвался. Не листок, которому умереть, а семя, которое, конечно, умнее выберет почву и вырастет большое-пребольшое. Нет, не боюсь за Люду. Ее даже и политика не затарантит. Вот ее лицо люблю. И красота и ум, и женственная прелесть. Хотела бы очень видеть ее голову в скульптуре. В ней есть что-то от Джеммы в «Оводе» Войнич.