Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - страница 46

Я села и не пошевелилась. «Теперь еще раз сниму, это для себя, для витрины, если вы разрешите — смотрите на эту розу, опустите на нее глаза, ах, какие же косы — их будет десять кос. Вот и будет не портрет, а частокол из кос. Он еще что-то говорил, но я уже не слушала. Мне было только добраться домой. Домой вернулась вовремя и никому не сказала о неразрешенном своем выходе из дома. Лежала потом очень-очень смирно. Квитанцию положила в конверт и надписала — «Взять фотографии — (дату и адрес) — и положила в свою папку для писем, где чистая бумага и конверты с марками.

Доктор Ребрик на консилиуме сказал тихо Филиппу Александровичу (но я слышала), что я очень нервная особа, но отнюдь не истеричка, что у меня никаких грубых психических черт и что я очень кроткая привлекательная девушка, немнительная, и жизнерадостная, и терпеливая. Ребрик завтра примет меня в свою клинку. Ребрик — такой ученый, важный человек, а сам застенчивый, и платок поднял мне, смутившись и не очень ловко. Я его ничуть не боялась.

Филипп Александрович думает, что у меня аппендицит, осложненный чем-то на нервной почве, и еще что-то латинское на нервной почве с кишечником. Я не поняла иероглифа латинского слова, но прекрасно поняла, что это и составляет предмет тревоги близких обо мне. В латинских звуках запомнила словечко (пищу его русскими буквами) — «ТБЦ» — (tbc?) — туберкулез кишечника? Странно, я думала, что туберкулез бывает в легких или в горле.

Суетиться не надо — не надо лишних тревог моим дорогим. И как много у меня дорогих мне людей, любимых, милых, самых любимых!

Мой маленький Лис, пришли мне записочку, чтобы знать, как отразилось в тебе то новое и по символам такое трудное и важное, что таят в себе вещи и флюиды больницы. Знаю, что ты молодец, не ищешь в жизни легкого, не прочь от самого трудного. Все-таки мне было так сильно грустно, так сжалось сердце, когда твоя фигурка, такая маленькая в большом коридоре, затерялась в конце его. Меня заставили просидеть в приемной больше часа. Едва не растерзал свирепый от тяжких впечатлений вепрь — фельдшер. Но я спаслась от него, проскользнув в дверь, когда он рычал в отдаленном углу (он не хотел меня выпускать). Потом я стояла на ветру в ожидании трамвая до половины девятого и все боялась, что он (вепрь) выскочит и потащит меня в приемную. В результате у меня температура. Боюсь, что она помешает приехать к тебе завтра. Если бы Ребрик разрешил свидание до 6 часов (Филипп Алекс<андрович> говорит, что это вполне возможно, то завтра к тебе приехал бы Михаил Владимирович, а я в это время пила бы аспирин). Напиши в записочке, что тебе можно, чего хочется. Привезу. Пока додумалась до одних альбертиков» (печенье), но они далеко не гостинцы, а с той же линии aspirini-tanalini.

Без тебя на Собачьей Тропке так пусто и уныло, и вообще пусто. Веди себя примерно, чтобы начальство поскорее отпустило тебя на Собачью Тропку.

Таля[181] тебе кланяется, Катя тоже. Я была в церкви. Там лучше всего думается о том, о чем под старость необходимо подумать — о спасении души, и не души Мировича, а душ всех до единого, прежде нас бывших, и еще не рожденных в веках. Целую тебя.

Забыла прибавить самое главное: остановилась вчера у витрины фотографии под чеховским заглавием: «Я в пяти позах»[182] и слышу, как маленький офицерик говорит: «Вот это так косы!» И вижу: пять Лисов и 10 великолепных хвостиков. Где от них квитанция? Надо их выкупить с витрины. В.

У меня в жизни теперь — счастливая светлая полоса. Операция будет через две недели. От людей не только от моих близких, любимых, но и от других, посторонних, со всех сторон, чудесно ощутимое светлое тепло, внимание, сочувствие. Ни за что, а просто так. Разве что у всех людей в жизни так?

Физическую боль я умею отделять от себя и не сгибаюсь от нее. Больно, и пусть. А я веду себя так, как будто боли нет. Ну, когда уж очень остро — молчу, закрою глаза как будто задремала (говорить тогда трудно). Иногда просто пережду, а иногда и как-то переупрямлю боль. А когда совсем уж плохо — что же суетиться? Лежу тихонько.