Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - страница 47

…Огромное окно из коридора в небо — драгоценный синий камень. В глубине его — трепетные огни. Синий час! Такой же синий час бывает и очень рано утром, перед рассветом. Я очень богата. У меня дни, ночи, совершенно мои. Наталья Дмитриевна (Шаховская) принесла мне живые крымские подснежники. Вся наша палата стала похожа на весну.

Сегодня я особенно увидела, какая прелестная Наталья Дмитриевна. Не красивая, а прекрасная. Это от ее глаз так освещается ее простое, как будто обыкновенное лицо с большим умным и кратким лбом Мари Болконской. Ни одну женщину в жизни я не могу вспомнить более подходящую к облику Мари Болконской.

Острая боль. Острая, острая боль. Солнце, душистая почка тополя в ласковом письме Надежды Сергеевны Бутовой, и ее стихи о весне, в лесу, с деревьями на поляне. Письма Вавочки, Лели Полянской и моей Вали Виткович.

Сегодня «Прощеный День» — День прощения. Люблю этот праздник. Не могу вспомнить — кого бы мне простить? Прошу простить меня всех, кому хоть нечаянно и не нарочно когда-нибудь от меня было больно, нехорошо, неприятно. И прощаю всех, кто в будущем, если оно будет, сделает мне какую-нибудь боль, беду, огорчение, зло.

Были у меня — Вавочка и Коля. Принесли возможные и невозможные баловства, и больше всего обрадовали меня большие ветки — целый сноп веток мимозы. Вся палата любовалась ими, вот были все рады! «Такие букеты приносят только женихи». «Он ваш жених?» — Нет, это просто Николай Григорьевич. — Родственник? — Да? да. Троюродный племянник мужа сестры моего отчима.

Клиника… Удивительно, каждое утро кажется мне, что сегодня совершенно новый день, и все (вся жизнь вообще) — начинается сначала (и навсегда). Каждое утро — как первое утро мира! Очень хорошо, что здесь такие огромные окна. Всегда приветствую мои синие часы — в сумерки перед вечером и перед рассветом. Эти синие часы — мои — (эти строчки выбрала я, как главное, чем жилось в клинике. Подробности клинической жизни сберечь не пожелала, хотя к ним и принуждали в письмах мои корреспонденты).

Вавочка… Родная моя Вавочка, жалко заснуть, — не хочется уступить сну такое ясное хорошее состояние. Вот она, Радость жизни, когда пришла ко мне. Хорошо жить, не страшно и умереть. Крепко целую Вас, Колю, Михаила Владимировича, Наталью Дмитриевну, дом Добровых и всех. Лис.

Ночь перед операцией. Мой Лисик, мое любимое дитя, я с тобою все время, и вечером, и теперь ночью и буду с тобою в час операции. Нельзя желать близким трудного. Нона чью долю оно выпадает, тот избранник… Ты хотела от жизни — как ее первого и высшего дара — Познания. И она ответила тебе благосклонно, открыв кратчайший путь, который ведет через тесные врата — боли и терпения. Родной мой, я так верю, что путь твой — ввысь, вдаль, и что недаром даны тебе и эти врата. Обнимаю тебя со всей любовью. Буду у тебя около трех часов. Христос с тобой. В.

Милый Лисик, вот ангелы, зовущие к пробуждению, когда душа засыпает или никнет после излишнего экстаза. «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши?»[183] На пятой неделе послушай это в Субботу — в Успенском соборе. Обнимаю. В.

Вавочка надень уехала в санаторий Крюково — к Над<ежде> Серг<еевне> Бутовой. Коля был вчера со всяким баловством и цветами, вчера была Наталья Дмитриевна. Ох, как хочется побегать.

…«Все, что вне церкви, как-то мало касалось меня в это время. Приехали из Киева Леонилла Николаевна Тарасова[184] и мальчики (ее). Она взяла в свои руки хозяйство, за что я ей очень благодарна.

Катя тоже довольна, что, наконец, настоящее хозяйство и пасха, и кулич, и окорок, как у людей.

Аллочка[185] очень хорошо сдала свою Дездемону, ее все «старшие» хвалили. Сейчас с Леонидом Николаевичем иду к Льву Исааковичу (Шестову). Он устраивает мне какую-то работу в «Утре России»[186]. А без этого я пошла бы на паперть, так как доходы Михаила Владимировича прекратились, он больше не служит, отпуск дан еще всего на месяц.