Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - страница 48
Шурочка Доброва сейчас целовала по телефону кого-то за 300 верст — в Нижнем Новгороде. Софья Александровна Зегебардт (сестра Филиппа Александровича) долго играла на рояле. Она кончила консерваторию — играет на органе, на фисгармонии — хорошая музыкантша. Потом она стала рассказывать об африканских и австралийских растениях, животных, о морских чудовищах, о людоедах. Всем этим она увлекается больше, чем ее сыновья-школьники. Удивляется, что люди не замечают чудесного — его так много в жизни. А разве не чудо — хотя бы аромат цветка, цвет травы, птицы? Радуется сердце, когда видишь таких людей, как Филипп Александрович, его сестра. О Филиппе Александровиче рассказать трудно. Доктор Добров! В этих двух словах — прекрасная человеческая жизнь. О нем можно бы составить сказание — трудно и в сказке рассказать и пером описать — Дом Добровых, Елизавета Михайловна — странно сказать о ней: дама, жена доктора, мать Шуры и Саши — о ней понятнее для меня было бы сказать: Москва, м<ожет> б<ыть>, и Россия, сердце России, сердце Москвы. Что-то похожее — несколько в другом плане — похоже на впечатление, какое бывает у меня от лица, глаз и вообще от мамы моей.
В связи с ними, такими женщинами, теплее, яснее, ближе — понятия и ощущения — «Родина», «Моя страна», «Родина-мать» — что-то такое «самое главное», «настоящее».
Ссорюсь с Колей из-за ужасных забот обо мне. Я неправа, несправедлива к нему, но это не утешает. И Шура делает страшные глаза над каждым моим движением, не дает самой стул передвинуть, но это только трогает, иногда смешит, что так много шума из-за ничего. А на Колю сержусь, раздражаюсь, обижаюсь на него.
Дом Добровых, со всеми своими коврами, книгами, цветами, хрусталем, мировыми темами, спорами, именами и разговорами — царство элоев (пока еще не только танцующих, а еще работающих).
Обеды, чай, завтраки и внеочередные всякие сливки, кефиры, квасы из экзотического гриба в сладком чае, — все это незримо, неслышно, опрятно готовится, подается, убирается морлоками[187] нижнего этажа — Настасьей, Леночкой, Юзефой, и несколькими безымянными текучего состава, кого пригревает не только верхний этаж, но и подвал (кухня и комнаты с окнами на улицу и во двор).
Там они как-то беспрерывно что-то варят, жарят, приготавливают, разогревают, прихолаживают льдом. Только эти морлоки пока еще не догадываются — есть элоев и даже дружественные к ним, утепленные человечностью семьи доктора Доброва.
В доме Добровых нет ни некрасивой «случайной» вещи — начиная со стола, где каждая чашка красива как цветок (и все разные; хозяйка дома не любит сервизов — они заполняют огромный буфет), каждая хрусталинка «Баккара» — и кончая служебными бытовыми вещами в кухне. А мебель — книжные шкафы, диваны, ковры и все в доме — все такое добротное, красивое, удобное, каждая вещь драгоценного набора.
Четверг в Успенской церкви (в Успенском переулке на М. Дмитровке, рядом с владением Косаговской, где стоит домик с мезонином, в котором живет Надежда Сергеевна Бутова и Вавочка и в котором я жила до операции) — в церкви с Вавочкой и Михаилом Владимировичем. Михаил Владимирович, очень бледный от духоты или от усталости, прислонился виском к темной кованой железной двери церкви у выхода и закрыл глаза. Голова его, черты лица, выражение — напомнили что-то древнее — мученическое — из первых веков христианства. С него можно было бы писать мученика, пророка, Христа, если бы было принято изображать Христа похожим на еврея. Обычно его пишут более светлым и общенациональным. Облик Михаила Владимировича очень напоминает Иоанна Крестителя Александра Иванова[188]. Вавочка как-то нарисовала Иоанна Крестителя — он похож на Михаила Владимировича, сходству с Крестителем на картине Иванова мешают волосы, вместо гривы на картине совершенно гладкая прическа.
В Страстную Пятницу с Шурочкой в Храме Христа Спасителя (у Пречистенских ворот, которых нет). Раньше по кольцу бульваров в Москве была стена — меньше, т. е. ниже Кремлевской, но крепкая и массивная с воротами на площадях. После 1812 года и пожара Москвы — стены этого кольца убрали, а с ними исчезли и ворота. Так называются до сих пор воротами — просто площадь, на которой след ворот простыл больше ста лет тому назад.