Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - страница 53
и раз Березовских[202] и Таню Галицкую. Это не были собрания, а так, отрывочки празднества чего-то, довольно неудачные. Нет, собираться люди должны только для некого соборного делания, иначе такая обидная пустота остается в душе.
Был у меня сегодня Федор Константинович. Он выставил на «Мир искусства» «Песнь Пана»[203], о ней были краткие отзывы, отметили его искания. Ты успеешь еще его увидеть, выставка будет весь январь открыта. На столе у меня цветочки, сгоревшие от удушающего отопления (хоть форточка теперь день и ночь открыта у меня). Бегония малиновая и альпийская фиалка. Елочка поблескивает, подарили ее Лиля[204] с Таней, и вчера мы с Михаилом Владимировичем приодели ее какими-то бусинками и дождем. Тебя ждет подарочек с елки — конвертики, разрисованные.
Спасибо, что заходишь к моей маме, почитай ей что-нибудь из того, что сама читаешь. Или из «Русских ведомостей»[205] статьи.
Обнимаю тебя, Лисок. Набирайся сил. Пишешь ли для нас что-нибудь? Будь здорова. Маме и всем привет.
Дорогая мамочка, вот и прожит первый день Нового года. Накануне я была в церкви с Михаилом Владимировичем, потом он пошел к родителям, а я к Добровым. Там было празднично. Все меня встретили с бокалами вина, елка до потолка сияла огнями, птицы и рыбы стояли на столе (и вареники с вишнями). Пировали до трех часов. А Николай был дежурный в эту ночь. С вечера я отнесла ему фруктов и шоколаду. Пришел сегодня во втором часу, посидел с часок, попил чаю и поехал к Смирновым, где и посейчас находится. Хочется спать после вчерашнего кутежа. От друзей моих грустные вести — Поля тяжело больна, в клинике. Константин Прокофьевич[206] тоже в лечебнице. Женя Тарасов[207] 10-го на позиции едет. Тале[208] хуже, она в Ялте одна. Целую тебя крепко, всем привет.
Сразу пришли четыре твоих письма, Лисик. Значит, правда, адресуешь их не на Одессу. Застали меня твои письма с обвязанной головой и с грелкой на печени. Печень от грелки после дня лежания пришла в себя, а зубы приводить в себя будет сегодня Ильинский[209], — иду через час на Остоженку. Теперь кончилось «еду», надо всюду «иду» применять — давка на трамваях усилилась праздниками.
Вчера очень твое отсутствие ощущала во время лежания (и душевно и нервами), с Фросиной опекой так худо болеть. А Ми-хайл Владимирович как раз больше полудня был занят, — добывал билеты и провожал жену товарища. Вечером пришли Таня, Лиля[210] и Федор Константинович. А я так устала, что никому не была рада. Зажгли елочку, скушали конфеты, которые с собой принесли, и уехали. Остались со мною ландышики, и так странно их весеннее дыхание при замороженных окнах и обвязанной голове.
Вот и конец праздников. Голодная кутья. У меня это будет в буквальнейшем смысле, — после чинки зубов несколько часов ведь нельзя есть.
Николай хочет сегодня провести вечер у Добровых, последний раз елку будут зажигать. А я проведу, верно, в постели; сторожить меня приедет Михаил Владимирович, хотя, когда болит зуб, лучше всего гордое одиночество.
Что мать моя? Твоя? Леокадия Васильевна[211]?
Ученицы еще не появились. Я могу заняться с ними не два, а хоть и двадцать два раза, а ты, пожалуйста, отлежись и подкормись, как следует.
Приехала вчера Аллочка, сияющая, хоть жениха и отозвали на фронт[212]. Но с ней «Зеленое кольцо», «Чайка» и «Снежная королева»[213] и сказочное царство творчества и Славы и молодости.
Лисенок, неужели ты не привезешь никакого реферата? Это меня огорчит. Я усталее тебя и то собираюсь написать нечто. Была у меня Чита. Я присмотрелась к ней и думаю включить ее в нашу «Радость», она очень своеобразна, в ней много Сибири, Азии, и к тому же она — поэт.
Когда пойдешь на «тот берег», поцелуй мою слепенькую маму, скажи, что ей буду писать завтра, после того как повидаюсь с ее Вениамином.
Из слухов (для матери Варвары сообщение), что если Думу распустят, то в Москве учредится Боярская Дума и начнет управлять Государством.
Оле Ильинской[214] сделали операцию. Пока все благополучно.