Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - страница 60
Целую крепко тебя и Лелю.
Всем привет. В.
С днем ангела, дорогая мамочка. Как я рада, что ты у нас такая красавица и молодая. Моя мама лучше всех!
Первый раз в этом году я одна в тихой теплой большой комнате и хочу написать домой большое и толковое письмо, мамочка, и вы все, мои родные.
Вавочку из ее комнаты в одном из тихих Арбатских переулков увезла к ее друзьям, Смирновым, в их огромный дом на Басманной[246] — для тишины и без телефонии на три дня, чтобы она отдохнула. Ее комнату на эти три дня занял Николай Григорьевич, до отъезда домой в Воронеж. Он весь день по делам, визитам, трамваям, и не знаю где, и я царствую пока здесь в Вавиной комнате. В теремок свой уеду поздно вечером, так как надо приготовить Коле что-нибудь на ужин. Он попросил меня быть хозяюшкой на ужине. Привела в порядок всю Вавину комнату, все ее рукописи, книги, стихи, письма и вещи. Стол выдвинула почти на середину, накрыла белой скатертью, поставила цветы, надела белый гимназический фартук и сижу-посиживаю и вот пишу это письмо.
Вавочка очень устала. Отправить бы ее в санаторий, убрать бы телефон, разговоры и многое из ее жизни. Почти вся жизнь в разговорах. Вообще все на свете здесь, в Москве, какие-то усталые, утомленные и туго-туго завинченные на последнюю зарубку. Стукнуть неосторожно — и дзииинь, как пружина в часах, когда перекрутишь ключик. Не знаю о чем это я — вообще о здешних людях, московских. У нас в Воронеже в этом смысле лучше, легче дышится.
Была у меня сейчас Аллочка Тарасова. Принесла мне билет в Художественный театр. Это вероятно Коля устроил мне. Аллочка похожа на ручеек — тихая, скромная. Учится все, учится, и все что-то по часам делает — то надо, туда надо. Кефир, гимнастика и то, и это, как первая ученица в классе. Надежда Сергеевна говорит, что из нее выйдет большая актриса, потому что она «умеет работать», а «все остальное у нее есть».
После Аллочки примчался Коля на два часа раньше срока. Мы решили, что я останусь ночевать здесь, а он устроится на диване в гостиной у хозяйки. Ольга Ивановна Судакевич очень любезно сама предложила это, когда мы обсуждали, как нам уладить так, чтобы мне не идти сегодня домой. (Она не чужая, а родственница Добровым. Она жена брата Елизаветы Михайловны Добровой — Велиегорского, но почему-то называется Судакевич.) Эти дни он будет в «бешенных» трамвайных, магазинных, театральных, портняжных, прощальных, визитных всяких делах, а я вот и побуду здесь эти дни и не пойду в свое морозное царство.
Вот так толковое письмо! Пока писала, 12 раз подошла к телефону, он все справлялся о Вавочке. Я говорю одно и то же, с небольшими комментариями, что Вавочка у Смирновых на Басманной, что доктор запретил звонить ей три дня подряд. Все страшное прошло, теперь ей нужен только покой и отдых.
Коля не пошел в театр! Он сказал, что я так красиво убрала комнату, что ему не хочется отсюда уходить.
— Коля, я очень возгордилась! Я так старалась убрать!
Он очень, очень сильно поцеловал меня, так, что уж чересчур. Я сказала, что так уж и ни к чему, больно, так и на свете не бывает. Он рассмеялся, а потом как-то очень расстроился и испугался, и вообще. Я его всячески приуютила, устроила чай и ужин, развеселила и успокоила чудесно. Он сердился на себя, а я его подразнила и сказала, что ведь я же так и хотела, чтобы он поцеловал меня как-нибудь необыкновенно, и мне было бы очень печально, если бы только сидели и попивали чай. Я же сама подзадорила — вот видишь и коса, и фартук твой любимый — это чтобы понравиться, честное слово! Ты совсем не виноват!
— Ты берешь вину на себя?
— А разве вина? Ничуточки — это все очень хорошо устроено, это не ты сам выдумал, это все отлично устроено. Только мы никогда не будем говорить об этом. Хорошо!
Он опять начал горевать. А я опять:
— Пожалуйста, не думай пустяки и не горюй. Если бы я была маленькая, а я ведь 20 лет живу на свете. Все понимаю. Только не знаю, почему мне как-то не до того. До сих пор меня еще никто не целовал, как следует, да и ты, наверное, не как еле-дует, ишь какой вояка, точно на войне разбушевался. Знаешь? Все эти мальчики и художники, и политики — все они просто товарищи братьев. Разве могли они сравниться с моими великими возлюбленными: Леонардо да Винчи, Себастьяном ван Сторком и другими. Их у меня набралось уже ожерелье, на такой золотой нитке, очень хорошее ожерелье. И не думай, что я так уж горжусь этим ожерельем, я, наверное, знаю, что ничего нет хорошего, что в 20 лет я, по правде сказать — дурак дураком.