Марьина роща - страница 48

В его ведении были разъездные труппы, концертные группы, обслуживание фронтовых и- тыловых воинских клубов… очень много дела! Но ему некогда было заниматься этими вещами: на пятнадцатое назначен любительский спектакль у Боевых, на двадцать второе — концерт в лазарете Кокоревых, потом вечер у командующего военным округом… Поэтому все дела по службе вершил унылый штабс-капитан Уткин с помощью десятка адъютантов. В адъютанты… то бишь в сотрудники различных отделений попадали молодые актеры, извлеченные сердобольным стариком из воинских частей.

Жукова прорвалась сквозь скучного штабс-капитана и умолила Николая Ивановича спасти ее талантливого сына.

— Дитя мое, — сказал на прощание Николай Иванович. — Я помню вашего мужа, я смутно вспоминаю, что где-то встречался с вами… Я тоже считаю, что талантливая молодежь нужна для будущего. Идите с миром, я сделаю все, и мне не откажут… Что вы, что вы… как можно целовать руку мужчине!

Штабс-капитану Уткину он строго сказал:

— Заготовьте требование на этого юношу. Это выдающийся талант. Дитя мое, скажите капитану, как его зовут и где он сейчас находится. Я сегодня же буду у командующего округом.

— Но ведь у нас и так сверх комплекта, — заикнулся Уткин.

— Ну и что же? Искусство требует жертв, молодой человек!

Так Володя Жуков стал одиннадцатым адъютантом великого деятеля военных искусств.

Служба была положительно приятная, неутомительная, а если ладить с желчным штабс-капитаном, так и совсем чудесная. Была у штабс-капитана страстишка: он собирал художественные порнографические открытки. Володя возобновил старые знакомства и достал Уткину такую коллекцию пикантных кадриков, что тот назвал его «друг мой» и «достойный молодой человек». В общем, работенка была не пыльная, оклад шел по должности поручика, а Уткин обещал в скором времени устроить и офицерский чин. Действительно, через каких-нибудь три месяца «в изъятие из правил, в награду за успешную работу по обслуживанию войск», как значилось в приказе, Володя стал прапорщиком и не позорил больше отдела солдатским званием.

Да, Володя стал настоящим офицером, ему козыряли солдаты и городовые. Мать, нежно поцеловав его, сказала:

— Ты на верном пути. Иди вперед и надейся на маму.

Теперь Володя мог отдохнуть и развлечься. Друзья не могли делить с ним всех развлечений, на это нужны были серьезные средства, и больше слушали его красочные рассказы о московских увеселениях военного времени, о шикарных кафе Альбер, Флей и Яни, о гастролях петербургского «Кривого зеркала», о смелых репликах Балиева в «Летучей мыши».

Однажды великодушный Володя взял ложу в Театр миниатюр на Дмитровке, чтобы друзья услышали знаменитого «певца, не певца, а чудо», как он выразился. Пошли. Театр миниатюр оказался скорее похож на кинематограф, чем на театр. Маленький зал, человек на двести, маленькая сцена, маленький оркестр, маленькая двухчасовая программа.

Сперва для разгона шли обычные номера варьете. Немолодая женщина в платье с блестками, чем-то неуловимо похожая на Володину маму, шепеляво исполнила два кокетливых романса. Балетная пара целомудренно и скучно протанцевала акробатический вальс. Затем появился развязный куплетист с плоскими, но злободневными стишками на городские темы: о том, что Москве пора обзавестись городским головой («отцы города» никак не могли в те дни сговориться о достойной кандидатуре), о переполнении трамвая, о телефонной путанице… При зловеще красном свете бледная пара качалась в медленном аргентинском танго. Весело кружил по маленькой сцене горбатый француз-велосипедист на одном колесе, подпевая «ти-ра-рира». Английскую походную песенку «Типерери» прокричала мулатка с бесстыжими глазами и могучими формами. Потом вышел слоноподобный мужчина во фраке, с хризантемой. Его представили: артист Художественного театра Лопухин. Развеселая публика приготовилась скучать: серьезный жанр. И вдруг огромный дядя тоненьким-тоненьким голоском стал рассказывать детские анекдоты и по-ребячьи декламировать стишки…

Наконец, добрались до гвоздя программы. В мертвенно-лунном свете из-за бархатного занавеса появились худые бледные пальцы, и на просцениум медленно вышел Пьеро в черном домино с белым воротником и кружевными манжетами. Его набеленное лицо с ярко-красными губами застыло в страдальческой гримасе. Он пел… вернее, это была мелодекламация; голоса у певца не было, но была своеобразная манера исполнения: громкий шепот, изредка звучание протяжной ноты. Он пел о бедной девушке, кокаином распятой в мокрых бульварах Москвы, о бале господнем, о псе Дугласе, и каждая его песенка заканчивалась взрывом аплодисментов. Публика неистовствовала, без конца вызывая певца, сумевшего точно учесть дух времени.