Машинист - страница 3

— Какой же ты серенький? — улыбнулся машинист. — Ты яркий, как цветок-ромашка... Значит, Сергеем тебя величают? Выходит, мы тезки с тобой, а? Меня тоже Сергеем зовут.

— Парамонов, прокатите на паровозе? — осмелел Серенький. — Я ничего трогать не буду.

— При одном условии: ты позабудешь, что когда-то был сереньким. Ты теперь Сергей... Как по батюшке-то?

— У меня нет батюшки, — ответил Сережа. — Только мама.

— А где же твой... — Парамонов взглянул на мать и осекся. Когда он снова повернулся к Сереже, лицо у него было виноватое. — Я прокатил бы тебя, тезка, а как мать? — И он снова посмотрел на нее.

— Мам, можно? — умоляюще взглянул на нее и Сережа.

— О чем вы тут толкуете? — нахмурилась мать. — Это же поезд, а не автобус, который можно где угодно остановить...

— Я завтра поеду с утренним и привезу его, — сказал Парамонов.

Мать посмотрела в сторону ремонтников, свернула красный флажок, засунула в чехол, вытащила желтый.

— Путь свободен, — сказала она, не глядя на машиниста.

— Сердитая у тебя мать-то, — заметил Парамонов.

Сережа ничего не ответил, только носом шмыгнул и

отвернулся.

— Зачем вы так? — укоризненно взглянула на Парамонова мать. — Куда-то к чужим людям... Да я всю ночь глаз не сомкну. Он ведь один у меня.

— Не забудь, ты теперь не серенький — Сергей, — сказал мальчику на прощание машинист и снова с серьезным видом пожал маленькую руку. — Мы еще с тобой, тезка, прокатимся!..

— Вы... вы ведь никогда тут не останавливаетесь, — изо всех сил крепясь, чтобы не заплакать, проговорил Сережа.

Он весь вечер дулся на мать: в кои веки на разъезде остановился пассажирский, и она не разрешила прокатиться на паровозе... Единственно, что его утешило, то, что разговаривал с самым настоящим машинистом!

Мать была задумчива. Подоив коз, заперев кур в сарае, подошла к комоду, на котором стояла в железной рамке фотография Сережиного отца, и долго смотрела на нее. Глаза у нее были грустные-грустные.

Поправляя одеяло сыну, она поцеловала его в лоб и сказала:

— Он ведь пошутил, Серенький...

— Сергей я, — пробурчал сын, отворачиваясь к стене.

Мать у Сережа еще совсем молодая, ей нет и тридцати. Невысокая, ладная, с живыми глазами, длинными волосами, которые она сворачивала на затылке в клубок и прятала под косынкой. Когда-то она была веселой, любила поболтать с подружками, но после трагической смерти мужа — он работал на станции сцепщиком и попал под поезд — сильно переменилась: стала молчаливой. И редко теперь на ее осунувшемся лице появлялась прежняя веселая улыбка. Тяжело ей стало на людях, и, когда подвернулось место путевого обходчика на пустынном разъезде, она сразу согласилась. И вот уже четвертый год живут они тут одни.

Иногда приезжает со станции Сережина бабушка. Привезет гостинцев, игрушек, поживет неделю-две и уезжает домой. «Как вы тут в глуши можете? — удивляется каждый раз она. — Без людей-то? Я бы не смогла так. Пожалуй, пожила-пожила да и завыла на луну по-волчьи...».

И все-таки что-то в их жизни переменилось с тех пор, как остановился па разъезде пассажирский. Случалось раньше, увлекшись игрой с Лайкой или сооружая в ближнем лесу шалаш из сухого лапника, Сережа забывал про пассажирский и даже головы не поднимал, когда он проносился мимо разъезда, а теперь в 17.05 всегда стоял на посту у будки рядом с матерью и встречал Парамонова. Правда, машинист водил состав через день. По четным числам. По нечетным ездил другой, всегда перепачканный в мазуте, но веселый, улыбающийся. Когда он смотрел в окно, тоже кивал матери, Сереже, улыбался и иногда кто-то кричал, но ветер и шум заглушали его слова. Сереже нравился этот молодой чумазый машинист, но Парамонов — больше.

Сережа лежал па опушке леса и смотрел вверх. Огромные сосны расступились, и в неровном ярко-синем квадрате неба опрокинутой дынной коркой смутно желтел бледный месяц. Прошелестел вверху ветер, и с тихим шорохом посыпались иголки. Пошел сосновый дождь. Их много было в осеннем лесу: березовый, сосновый, осиновый и даже паутинный! Больше всех нравился Сереже сосновый дождь. Высоченные деревья начинали на ветру негромко шуметь и просыпать сухие иголки. Они шуршали в ветвях, как дождевые капли, и неслышно струились на седой мох. И если сквозь ветви пробивался солнечный свет, то иголки и впрямь напоминали дождевые капли, только длинные, золотистые.