Мастера и шедевры. Том 2 - страница 28
Тогда на родине, в годы успеха, добытого годами учения и беспрерывного труда, разве мог он представить, что наступит миг, когда толпа почитателей, некогда носившая его на руках, вдруг отвернется и справедливо отшатнется от его полотен?
Именно в Италии Кипренский понял, что произошло непоправимое.
Здесь, на чужбине, несмотря на ласковое солнце и добрых старых знакомых, как никогда остро он ощутил: былого не вернешь.
Никакая виртуозность, никакие кюнстштюки, замысловатые жанры не заменят самого простого и самого сложного: святого чувства прелести бытия, ощущения свежести, трепетности, неповторимости данного тебе природой мига, когда, осененный вдохновением, ты способен как бы остановить, запечатлеть на холсте это великое единственное диво — жизнь!
Ах, сколько раз он вспоминал портрет мальчика Челищева, десятые годы, годы, когда любые препоны казались преодолимы, когда труд был счастьем и самим бытием. И сегодня будто глядит на тебя этот русский мальчишка.
Смотрит чуть раскосыми, широко открытыми, наивными, поблескивающими очами.
Круглолиций, курносый, со вздернутыми удивленно тонкими бровями, с еле заметным румянцем, он напоминал Кипренскому его детство, Россию, радость и счастье.
Как уверен этот маленький человек в своей значительности, и эта его гордыня была понятна художнику, молодому, полному сил.
Сколько прошло лет с тех пор, но ни разу он не испытывал такого чувства необъятности и загадочности образа личности.
Да, личность — это не гербы и родословная, не капиталы или поместье, это Человек!
Кипренский взглянул в окно.
Великий город жил своей жизнью.
Солнце поблескивало на куполе собора святого Петра.
Бесчисленная громада домов застыла в голубом сиянии утра.
Наступал новый день, полный забот, мелких унижений, компромиссов и чувства безысходности.
В просторной мастерской на мольберте художника ждал загрунтованный холст.
Не писалось…
В остерии было шумно. В открытые двери тянулся дым.
Окна, закрытые дешевыми занавесками, мерцали сумеречно. Смех, обрывки песен сливались в нестройный гул.
Кипренский сидел в глубине харчевни.
Его любимое место было в углу, откуда он мог видеть всех, оставаясь незамеченным.
На деревянном столе перед ним стоял стакан с красным вином, рядом с большой флягой валялся белый платок.
Из полумрака глядело немолодое уже, несколько оплывшее лицо некогда знаменитого мастера.
Читатели газет в Неаполе.
Поредевшие кудри прилипли ко лбу, иссеченному мелкой рябью морщин. Иронически вскинутые брови, глаза потухшие, прикрытые тяжелыми веками. Но пугала не усталость, сквозившая во взоре, а некая отрешенность живописца от всей этой шумной жизненной кипени.
Он смотрел словно не на вас, а сквозь, и от этого взгляда становилось не по себе.
Иногда его губы складывались в сардоническую усмешку, тогда физиономия Кипренского становилась неприятной, и как ни странно, холодной и печальной.
Пухлый подбородок навис над неряшливо повязанным галстуком.
Все в облике этого человека говорило: он когда-то был красив. Однако глубокая меланхолия, сквозившая в каждой черте его лица, словно повторяла: был, был, был.
Внезапно ветер захлопнул дверь и через миг снова отворил ее. Луч солнца, сверкнув по стеклу, побежал по грязному полу, осветил группу стариков, игравших в карты, скользнул по грифу гитары в руках молодого итальянца, вдруг блеснул в стакане вина и, прыгнув на белоснежный платок, мгновенно исчез…
Кипренский вздрогнул.
Этот световой эффект, длившийся секунду, показался ему вечностью. Он, как никогда ярко, увидел лучезарные, убежавшие от него кодеры, с какой-то щемящей грустью еще раз почувствовал, что ему никогда так уже не написать свет и тени, никогда так сильно не взять цвет. Жизнь забросила его, и он потерял нить, связывающую душу с Отчизной. Как далеки, безумно далеки Россия, Петербург, мыза, где он так счастливо рос…
Художник шел домой.
Ветер, холодный ветер разогнал клочки туч, и старые, как мир, звезды взглянули на одинокую фигуру сгорбленного человека, бредущего в неродной нелюбимый дом…
Орест Кипренский осторожно переступил мраморный порог дворца Клавдия — пустынного палаццо с голыми, угрюмыми стенами.