Мастера и шедевры. Том 2 - страница 29
Зыбкая тишина старого дома окружила художника.
Где-то журчала вода.
Кряхтели половицы.
Портрет калмычки Баяусты.
Синий свет струился из высоких окон.
Спальня…
Усталая Мариучча заснула.
Догорала свеча, ее трепетное багровое пламя дрожало. Странные сполохи скользили по лепному потолку. Кипренский опустился в ветхое бархатное кресло и вдруг с какою-то пронзительной отчетливостью услыхал сухой неумолимый стук маятника. Бронзовые большие часы пробили полночь.
«Время, как незаметно ускользаешь ты от меня», — подумал художник и невольно взглянул на свечу.
Жалкий, беспомощный светильник угасал.
Вот он вздрогнул и вспыхнул в последний раз.
… Римская ночь в лиловой тоге величаво вошла в комнату. Кипренский не увидел ее лица. Но глаза ночи — яркие звезды, казалось, проникли в самую его душу…
Негромкий голос спросил живописца: «Почему ты не спишь, Орест? Что мучает твое сердце?»
Художник молчал…
Тогда ночь раздвинула штору, и сиреневый лунный блик озарил бронзовую музу, державшую циферблат часов.
Юная дочь Зевса наклонила голову и чутко прислушивалась к бегу времени. Кипренский на сразу узнал ее. Но вскоре понял, что это муза, которую он писал на портрете Пушкина.
Молодая богиня была так же печальна и молчалива.
«Я потерял свою музу», — хотел промолвить художник и… заснул.
….Нелепые, жуткие маски обступили Кипренского.
Они возникали из душной рдяной мглы, словно гонимые горячим ветром, и то приближались к живописцу, то исчезали.
Их было несметное множество.
Розовые лики седовласых вальяжных академиков в жестких расшитых золотом мундирах подмигивали и посмеивались над ним.
Их сменяли фарфоровые личики — томные и пронзительные, чарующие и пугающие.
Слышен был шелест шелка, шорох атласа, кружев, и художника окружил сонм придворных дам, их шумных дочерей, то сентиментальных, то вздорных. Раздались звуки полонеза, и из мрака появились бледные и румяные, благородные и пошлые физиономии вельможных меценатов; их фраки были усыпаны звездами. Наступала тишина, но ее нарушали шуршание бумаж-ных полос, скрип перьев. Льстивые и зловещие, постные, лоснящиеся лица газетных писак. Шум и гам сотрясали воздух.
И вновь тишина.
А затем яркий ослепительный свет люстр и молчаливые ряды величавых и многозначительных фигур царедворцев, застывших, как на параде. Пестрая карусель видений тревожила художника нераскрытой, но ощутимой опасностью.
Эти люди шептали, сюсюкали, восторгались, обличали, превозносили, низвергали.
Их гомон дурманил, томил душу.
Сердце Кипренского сжалось, он хотел бежать куда-то.
Внезапный грохот разбудил мастера.
Светало…
Ветер растворил настежь окно спальни. Приближался новый день.
День без надежд.
В октябре 1836 года Кипренский простудился, слег. Горячка сделала свое дело, и вскоре художника не стало. Похороны были очень скромными.
Вот что записал один из немногочисленных друзей покойного:
«Жаль видеть стоящий на полу простой гроб с теплящейся лампадкой… Прискорбно смотреть на сиротство славного художника на чужбине».
Петербург почти никак не реагировал на это печальное событие. Пресса смолчала.
Великий же Александр Иванов, много познавший на своем тернистом пути и обладавший опытом общения с Академией и вельможами Петербурга, гневно сказал:
«Стыд и срам, что забросили этого художника. Он первый вынес имя русское в известность в Европе…»
АЛЕКСЕЙ ВЕНЕЦИАНОВ
«Автопортрет». Холст написан Алексеем Гавриловичем Венециановым в 1811 году, накануне Отечественной войны.
Строг лик тридцатилетнего мастера.
Сурово, пристально вглядывается художник в даль, словно предчувствуя что-то недоброе.
Сдвинуты густые брови.
Большие темные глаза кажутся еще более крупными из-за тонких очков.
Крутой лоб обрамлен непокорными волнами вьющихся волос.
Волевые складки рта, чуть раздвоенный крепкий подбородок.
Насторожен, собран живописец.
Рука, держащая кисть, замерла. Еще миг, и кисть коснется полотна.
И будто по волшебному мановению оживет картина.
Начало XIX века было временем сложным и нелегким. Венецианову довелось увидеть руины родного дома, сгоревшего во время пожара Москвы в 1812 году. Но это не ожесточило его характер, он остался предельно гуманным, добрым человеком.