Материнский кров - страница 19
Митя утром нарождался. Солнышко еще не осветило землю, чуть розоватило низ неба, подсвечивало свыше, тьма высветлялась от тепла. Солнечный костер разгорался, стрелял искрами, все шире пробивал красные полосы вверху. Тут и сама запалилась и заознобилась спиной, сорочка обмокрела, боль внизу живота возникла нестерпимая, и закричала пронзительно на весь белый свет, заметалась головой по подушке.
Сонная повитуха встрепенулась, свекровь за рубаху-стануху потянула к ней:
— Сла те господи, идет на белый свет христианская душа… Ну, с богом, милая… Поднатужься и давай нам сюда своего сыночка…
Что-то еще в таком духе лопотала бабка Алтачиха и руками проворила. А она в сознании оставалась, но от боли и своего крика плохо все видела и понимала. Но вот и появился в руках повитухи живой комочек, и не спешит та показать, есть еще какая-то помеха, и голосишка не подает никто людского… Ей больше не больно, из нее ушла боль, пустую комнату, где голые стены и ничем не заставлен пол, видела около себя. Кто-то пискнул за бабкой Алтачихой, шлепки по мокрой заднюшке. Заплакал маленький… громче, громче… баском рокотнул… Это был Митя, ее первый сынок, мазунчик матуськин. Родился он в рубашке, потому и не закричал сразу, попридержал голосишко, пока не достали хлопчика из прозрачного гнездышка. Значит, счастье ему на роду написано.
Хлопот много принес ей первый сыночек, а ни свекровь, ни мачеху не звала после родов в помощники. На втором месяце врожденная грызь у Мити обнаружилась. Плохо спал, буркотня в животике, понос открылся — надо самой лечить. Домашнее врачевание переняла от своей матери, а та умела лечить много болезней, целебные травы знала, чуть ли не каждый день кто-нибудь из станичников приходил со своей бедой к Домне Глущенчихе. Ульяна подмечала, запоминала, спрашивала у мамы и сама находила в лесу и в степи растущее в земле лекарство. Мать лечить сестриц и братусек со временем научила, заговорное слово передала. Познала, для чего можно применять резак, зверобой, пустырник, подорожник, адамово ребро, девясил-лопух, шнил-хмель, тысячелистник, пастушью сумку, череду.
Она не тетешкала Митю сверх меры, не портила слабостью. Едва начал ползать по хате и ручонками до всего прикасаться, стала одергивать: «Нельзя! А то мамка будет на-на Митю!» И он рано познал запреты, отличал, что хорошо и что плохо, перенял ее привычку всматриваться пристально в каждый предмет, с вопросом в глазах и вырастал.
В два годика скажи при нем какое-нибудь слово не так — рассердится и стучит по столу ладошечкой: «Матуська плохо говорит!» Не исправишься — плакать начнет и добьется своего. Таким и рос, уж что задумает свое — с ноги своротит. И левшой ведь вырос, никак не брал в правую руку ни ложку, ни игрушку. И варежку ему завязывала на «окаянную» ручонку, и шлепала по заднюшке — нет, правая рука мальцу как помощница пустяковая, а к главному делу обязательно левая тянется.
В голодный род наткнулась в прибрежных кустах у Псекупса на птичье гнездо с яйцами. Как рябые камешки, лежали они в круглой пуховой колыбельке, ни за что не взяла бы их в другое время. Но тут свои дети голодными птенчиками сидят дома взаперти, ждут кормилицу-матуську. Принесла яички, сварила: ешьте, детки, по три штуки вам. Варенька и Ваня завизжали от радости, схватили по яичку, а Митя голову опустил, уши красные стали. Так и не съел ни одного. Расплакался, залез под стол и там бурчал сквозь слезы: «Нехорошая матуська… птичку разорила…»
На ученье Митя способный был, в три годика начал к отцу приставать: научи грамоте. Она была в таком деле сыну не помощница, но радовалась, что он тянется к доброму, пусть учится, может, дальше мамки и батьки пойдет. К чтению он рано приохотился, и не то чтобы картинки посмотрел и в сторону откинул книжку. Нет, читает внимательно, каждую буковку губами выводит, будто смакует и глотает, набирает в себя книжную премудрость, а то заплачет вдруг и сидит молчаливым.
— Сынок, ты не читай долго книжки, лучше иди погуляй с хлопцами. Горя мы и без книжек повидали не дай бог, — говорила Мите, но он начинал спорить с матерью: