Мельхиор - страница 3

— Пусть так! — сказал Мельхиор, поднимая трубку.

Два дня спустя, когда молодой лейтенант крепко спал в своей подвесной койке на борту «Инкла», его сон был внезапно прерван бурными объятиями маленького человечка, желтого и худого, одетого в дорогие индийские ткани. Скроены они были по французской моде 1780 года, ибо в то время набоб имел честь служить поваром у господина Дюпле, индийского губернатора, костюмы которого оставались для него образцом французской элегантности в течение всей остальной его жизни.

На нем был камзол из алой камки, полы которого были украшены сверкающими алмазными пуговицами невероятной величины, и расшитый жемчугом жилет с карманами, свисавшими до самых колен.

Этот достойный представитель отмирающего поколения, живой обломок Франции времен мадам Дюбарри, носил также узорные шелковые чулки розового цвета, башмаки с пряжками и шпагу, эфес которой был выложен драгоценными камнями. Мельхиор с трудом удерживался от смеха, разглядывая своего дядю во всем великолепии его наряда.

Они немедленно отправились в резиденцию набоба, расположенную милях в тридцати к северу от Калькутты.

Слон, на котором они ехали, покрыл это расстояние за один день.

В пути господин Локрист так многословно расхваливал племяннику свои владения, вдавался в такие скучные и утомительные деловые подробности, что молодой моряк клевал носом, сидя рядом с ним. Но о главном своем сокровище, которым он гордился больше всего, о своей дочке Женни Жам умолчал, хотя это стоило ему немалого труда. Так потребовала юная дочь Индии.

Планы отца были ей известны, но она желала, чтобы Мельхиор оставался в неведении: ей хотелось сперва поближе познакомиться с ним, чтобы решить, достоин ли он ее руки. Хотя она с нетерпеливым любопытством ожидала прибытия суженого, хотя живое воображение рисовало ей самые лучезарные картины будущего, инстинктивное чувство женского достоинства заставляло ее медлить и не обещать своего сердца никому, пока оно само не захочет отдаться.

Одиночество тяготило Женни; но медицина, которая лечит только по рутине, прописала ей замужество, как она прописывает опиум, не считаясь с тем, что гордая душа, как и нежный организм, требует особого подхода.

И вот романтически настроенная девушка захотела прибегнуть к уловке в духе Мариво, не догадываясь об ее избитости и неправдоподобии: она предстала перед кузеном в роли скромной экономки, к которой готовилась четыре дня. Любому мало-мальски начитанному человеку не понадобилось бы и четырех часов, чтобы распознать обман; но Мельхиор был столь же мало знаком с обществом, как и с театром. Ему был одинаково чужд язык юной мисс, выписывающей «Придворный журнал» и «Обозрение» фешенебельного лондонского общества, как и язык комедийной субретки. Он ничего не заподозрил, бесцеремонно расположился у дяди, из любезности, но без особого интереса осматривал его рисовые и шелковичные плантации, его футляры и кашемиры, очень много ел, не меньше того пил, большую часть дня курил, а в минуты досуга весьма развязно волочился за мнимой экономкой.

Тогда Женни, возмущенная такой наглостью, сбросила маску и, чтобы разом осадить дерзновенного, заявила ему, что она единственная и законная дочь набоба Жама Локриста.

Но моряк очень быстро оправился от изумления; он взял ее за руку — на этот раз скорее дружески, чем галантно.

— В таком случае прошу прощения, прелестная кузина, — сказала он, — но согласитесь, что если я виноват, то вы очень неосторожны. Неужто вы разыгрывали эту комедию, чтобы проверить мою нравственность? Ей-богу, испытание было опасное!

— Довольно, сударь, — прервала его Женни, глубоко оскорбленная тоном и манерами человека, которого она в мечтах наделяла всевозможными совершенствами. — Я отлично понимаю все, что вы себе вообразили, но я должна вас разуверить…

— Да разразит меня бог, если я что-нибудь воображаю! — воскликнул Мельхиор.

— Выслушайте меня, Мельхиор, — продолжала Женни. — По желанию моего отца, или, если хотите, его фантазии, все окружающие его обречены на безбрачие; я в особенности. Он захотел выдать меня за постороннюю из боязни, что вы можете склонить меня к непослушанию; но я думаю, что самый лучший способ избегнуть опасностей, якобы угрожающих нашим отношениям, это откровенно признаться, что мы друг другу не подходим и никогда не изменим взаимному равнодушию, которого от нас требуют.