Меньшой потешный - страница 10

— Ловкий малый: поймал на слове! Но от слова своего я не отступлюсь: быть тебе нашим лейб-пирожником.

На обратном пути ко дворцу, на Петра нашло как-будто раздумье. На вопрос одного из приближенных, он, вместо ответа, пророчески заметил:

— У меня все на уме этот Меншиков. Даром, что простой пирожник, а сдается мне — далеко пойдет! Имя Меншикова Александра Данилыча будет знать, может статься, еще вся Земля Русская.

— Ну, Александр, умница же ты, как погляжу, — говорила своему богоданному сынку скупая вообще на похвалы мадам Фадемрехт, пересчитывая принесенную им обильную выручку. — Лейб-пирожник царский — легко сказать! Смотри же, будь вперед еще угодливей с придворными боярами, а паче того с самим молодым государем: пусть думает, что ты ему всей душою предан.

— Да нетто я ему не предан? — воскликнул Алексашка: — я за него сейчас хоть в огонь и в воду!

Чаще чем когда-либо захаживал теперь пирожник наш в Коломенское, вертелся там около хором отрока-царя, от которого на всех словно исходила какая-то животворная сила. С самым искренним сочувствием ловил Алексашка из неисчерпаемых рассказов придворной челяди всякие, мелкие сами по себе, черточки из жизни Петра; из черточек этих складывались первые легкие очертания будущего могучего, лучезарного образа преобразователя России.

Красивое, смышленое лицо приемыша «мадамы Фадемрехтовой», глядевшее всегда так бодро и весело, скоро тоже настолько примелькалось Петру, что тот издали уже, бывало, приятельски окликал его:

— А! лейб-пирожник наш! что, по-добру, по-здорову ли твоя мадама-то?

Недолго спустя, патронша Алексашки в Немецкой Слободе удостоилась даже личного посещения его царского величества; Петр сказал ей по-немецки несколько лестных слов об ее отменных печеньях, и после этого чистокровная немка Helene Fademrecht сама чуть не бредила молодым русским царем.

Так особенное удовольствие доставили ей пересказы ее земляков-соседей из Немецкой Слободы о том, как держал себя царь Петр Алексеевич при торжественном приеме в Кремле славного в ту пору шведского путешественника, Кемпфера, завернувшего летом 1683 г. в Москву.

Приемная-де палата была разувешена кругом цветными турецкими коврами: на одной стене, поверх ковров, блистали золотыми ризами и драгоценными каменьями святые иконы; под иконами же, в серебряных креслах, середи бояр придворных сидели рядышком два брата-царя — Иван да Петр, в царской порфире. Старший, Иван, которому в наступавшем августе должно было уже минуть 17 лет, насупясь, застенчиво потупил очи в пол; меньшой же, 11-ти-летний Петр, светлый и ясный, как день весенний, весело и задорно поглядывал по сторонам. Как подошел тут к ним посланец «свейский», как подал им с чинным «реверансом» верительную грамоту, и дядькам царским, по уставу стародавнему, надлежало поднять обоих царей под руки, дабы подсобить им на резвые ножки встать, — глядь, Петр-то Алексеевич, не выждав, сорвался сам с кресел, снял с головки свою царскую шапку и звонким таким голосом приветствовал именитого гостя «по формуле»:

— Его королевское величество, брат наш Каролус Свейский, по-здорову ль?

Бояре кругом, брады уставя, просто диву дались, смутилися: как им и быть-то! А сам Кемпфер после говорил своим родичам в Немецкой Слободе, что молодой-де лев с первого взгляда виден: как бы лишь белому медведю скандинавскому с ним как-нибудь на беду не сцепиться, — что, четверть века спустя, в самом деле и случилось.

Отдав «приватным манером» визит Кемпферу, Петр с этого времени вообще зачастил в Немецкую Слободу, где скучилось пришлое из чужих стран население Белокаменной: немцы, голландцы, англичане, шотландцы, французы, и где в лавочках и мастерских иноземцев ненасытная любознательность его находила всегда новую пищу. Более всего, впрочем (как слышал Алексашка от придворной прислуги), занимали Петра со времени «огненного боя» с Воробьевых гор воинские потехи, и к прежним малым деревянным пушкам, летом того же 1683 года, стольник Головкин должен был доставить из Кремля в Преображенское 16 новых пушек. Вместе с тем, в Немецкой Слободе, у искусника-токаря из Любека, было заказано для царских полковых «сиповщиков»-музыкантов — 25 точеных кленовых «сипош» (дудок).