Мессия в бутылке - страница 4

Он вытер глаза.

— Тогда я подумал, что следует поторопиться и послать его. Однако там не согласились. Сказали мне: «Кто не старался накануне субботы» и прочее. То есть не хотели выбрасывать на рынок неготовый товар. Сам знаешь, как это бывает…

Маймонид пил воду, а я уже «Кеглевич». Хотелось мне с ним посоветоваться на тему, над которой я ломаю голову уже давно.

— Дедушка мой, – говорю ему, – был тогда в Красной армии. Когда вошли в Германию, многие стали мстить немцам. И дедушка, как он сам рассказывал, изнасиловал в одной деревне шесть или семь женщин. Ты думаешь – это ничего? Если принять во внимание всё, что было. Думаешь – можно ему было? Зуб за зуб и око за око?

Маймонид подумал–подумал и ответил мне. С полной искренностью ответил. И я его за это зауважал. А ответ его оставлю пока при себе и не буду рассказывать. Сперва мне хотелось бы сообщить дедушке.

Вот я уже вижу нас обоих. Мы стоим перед клеткой со ЛЬВАМИ в зоопарке города, называемого Ленинградом… он умрет через десять лет от остановки сердца. Я должен что–то рассказать тебе, дедушка, так что давай вернемся домой, гляди – дождь пошел, счастье еще, что мы взяли зонтик, что скажешь – дождь в разгар августа, пойдем–пойдем, помнишь, ты мне рассказывал, как неподалеку от Берлина, что ты такое говоришь, я еще ничего тебе не рассказывал, ты мал еще, всего семь лет, неправда, мне уже тридцать один год, ой, ну и воображение у тебя, пойдем, Миша, нет, дедушка, мы промокли насквозь, но смотри, смотри – львы рычат.

Маймонид надел свое пальто, а я помог ему с пуговицами и с петлями. У него руки тряслись от старости.

Вечером – стук в дверь. Мне было нехорошо. Было ясно, что лучше сблевнуть. А кто–то там мычит:

— Мы–ы-ша–а-а!

Кое–как я добрался до двери на четвереньках. Подтянулся повыше и отворил. Туман, один проклятый туман. Сблевнул я на лестницу и мне слегка полегчало. Я зажег свет. Там стояло жуткое создание. Нос приплюснут влево. Два метра ростом, клянусь. А что хуже всего – голый, как в мир являются. Только в носках. На правой руке у него татуировка из трех букв: אמת. По морде размазано… что? Может, грязь. И он еще мычит:

— Мы–ы-ша–а-а!

— Чего?

— Мы–ы-ша–а-а!

И замахивается на меня веником. Где он веник отсосал – не знаю. Заехал им мне по голове. Я бы с радостью на него накинулся, как Давид на Голиафа, только вдруг вижу, что Голем плачет. Да–да, слезы потоком катятся из дырок, которые у него вместо глаз.

— Я тебя рассмешу, чудо–юдо, – говорю я, осторожно так к нему приближаясь.

Я его стал щекотать под мышкой, и Голем разулыбался.

Потом я сидел за столом и думал самые разные несимметричные думы. Несимметричные? Ну да – одна задняя, другая передняя. О сем, да не о том. Хлебнул маленький глоточек (почувствовал себя не больно–то как хорошо) и отрубился.

На следующий вечер сидит себе ваш покорный слуга за столом и хлебает из горла водку–экстру «Смирнофф», которую умыкнул, выказав значительно бóльшую стайерскую выносливость, нежели охранник, так точно – из супера. В мои усталые глаза прокрался, без сомнения, чудик по прозванию Чё Будет – ведь бутылка–то вот–вот опустеет. Уй, «Кеглевич»… Шаги на лестничной клетке. Нахал пытается войти без стука. Дверь заперта.

— Миша!

— Кто там?

— Пророк Иезекииль.

Я глянул в глазок – этот весь в лохмотьях. Лет пятидесяти. Бородища длинная, всклокоченная. Глазки бегают. Голубые, похоже. Руки то возденет, то опустит. Ну, псих. После вчерашнего, ясное дело, я не открываю. Не то чтобы мне это сильно помогло. Голосище у него, как громкоговоритель в сто ватт.

— Ты не знаешь, кто я, верно? – спрашивает из–за двери.

Я–то как раз знал.

— Ты меня на смех хочешь поднять, вот чего ты хочешь? Ты, верно, вовсе не понимаешь, о чем речь?

Я понял, но вернулся за стол и быстренько выпил всё, что оставалось от «Смирноффки». А он орет:

— Кто пророчествовал о костищах, кто слыхал трупную вонищу, кто ебал блядищ тыщу?!

И начал топать ногами по плиткам.

Я выпил «Кеглевича». Голова закружилась. Ох, хоть бы кто полицию вызвал. Соседи дорогие, помогите…