Mille regrets - страница 17

Последним в канон вступил Жоскен. Движением руки он задержал мою песню и, начав басом, стал варьировать ее по своему усмотрению. По знаку его указательного пальца я подхватил только что созданную им вариацию в обращенном виде и полной грудью. Семеро его друзей, завороженные гипнозом канона, вновь присоединили свои голоса, и каждый украшал его своей импровизацией.

Эта песенка, в которой влюбленный приходит в отчаяние от холодности своей прекрасной дамы, превратилась в головокружительную конструкцию, стержень которой то растворялся в ее усложненной архитектуре, то вновь вырастал, выстраиваемый басом Жоскена, а потом величественно сверкал и искрился тенорами Пьеррона и Марбриануса.

Жоскен вынул кристалл из своей шкатулки. Убедившись, что солнце падает в сад отвесно, он положил его точно в центре медного подноса. В тот же миг из кристалла брызнул радужный спектр и смешался с водой фонтана. Краски спектра переливались подобно витражу, пронзенному лучом света. Был ли это эффект благородной магии, в основе которой лежало искусно приложенное знание оптики, не знаю…., только Эделина, молитвенно сложив руки, бросилась на колени перед волшебным камнем.

Соседи, знакомые с обычаями дома, издали прислушивались к тому, что в нем происходило. Постепенно весь Конде, покинув свои мастерские, конюшни, кухни, уселся в баркасы, в шлюпки или на паромы и принялся грести в сторону нашего жилища. Теперь многоголосье, доведенное до полной силы звучания всей мощью девяти наших грудных клеток, неслось над Шельдой, вспученной щедрым весенним паводком. Но еще быстрее, чем ее воды, распространялся слух о том, что происходит при свете дня на острове господина Жоскена. Множество лодок с людьми окружило сад.

Лежащий на меди кристалл отбрасывал тысячи лучей и был подобен оси, вокруг которой кружил канон нашего рондо. Когда мелодия, воодушевленная благоговением, которое она вызывала в толпе при каждом усиленном ее повторении, наполнялась другими словами, люди начинали креститься и становиться на колени.

Жоскен подводил нас к латинскому Credo. Едва солнце достигло зенита и луч, отраженный камнем, осветил все наши девять лиц, мы грянули Символ Веры, вспыхивая трижды тремя голосами в пламени Параклита[23]:

«Et in Spiritum Sanctum, Dominum et vivificantem : qui ex Patre Filioque procedit[24]»

По волшебству музыки – или небесного огня? – мирская песня стала основанием для ослепительной мессы, освященной лазурью небес, не запятнанных ни единым облачком. Даже птицы смолкли. Когда это светское Credo отзвучало, пронесся гул одобрения, и лишь его эхо отразила высокая вода разлившейся реки. Да, это был поистине странный полдень, священный и, вместе с тем, почти еретический, когда мы сымпровизировали этот канон на девять голосов, соединенных вокруг светоносного камня.

Увы, очень скоро во все пределы разнесся слух о чудодействе Жоскена и маленького Николаса, обладателя золотого голоса. А чего же еще мой учитель, воодушевленный праздником в честь своего ars perfecta, мог ожидать? Что такой день останется в тайне, без последствий? Бедняга, как же он был наивен, мой приемный отец!

Николь в бешенстве сплевывает на палубу и продолжает свое повествование. Галерники, не отрываясь, смотрят ему в рот. Содимо в том числе.

– В последовавшие за тем недели разнообразные посланцы сменяли друг друга у наших дверей. Всегда с одной и той же просьбой – принять приглашение для замечательного мальчика спеть то на освящении церкви в Генте, то на празднике Успения Богоматери в храме Гроба Господня в Брюгге, а то еще и на вечерне для монахинь Ипрского монастыря. Но всякий раз Жоскен отклонял приглашение, ссылаясь на насморк и простуду у своего вундеркинда. Эти оправдания плохо вязались с серединой лета. До глубокой осени мой дорогой учитель продолжал раскаиваться в том, что позволил себе выставить меня напоказ. Однако, сколько бы он ни отказывался от приглашений всевозможных каноников и епископов из дальних мест, это неминуемо должно было закончиться тем, что в Конде-на-Шельде заявится посланец, которого он более всего опасался. В начале декабря он прибыл верхом на лошади, покрытой алой попоной, с подвешенной к недоуздку эмблемой Золотого руна – прославленного рыцарского ордена великих герцогов Бургундских.