Mille regrets - страница 5
Оказавшись на палубе, он, не прикрываясь, пробегает по ней – пусть все любопытствующие увидят, каким позором отмечено его тело. Но никто уже не смеется. Он страшен, его сотрясает пронзительно-визгливый хохот, никому не хочется оказаться на его пути, и все уступают ему дорогу во время его безумной пробежки от кормовой рубки к носу корабля. Как он, однако, проворен, этот толстяк, несмотря на свою рыхлость! Он перепрыгивает через весла и снасти, хватается за рею и раскачивается над волнами, затем подтягивается на руках и съезжает прямо на конвойного. От страха оказаться раздавленным, тот роняет свою короткую шпагу. Николь подхватывает ее, и положение становится опасным.
Чтобы остановить его, понадобилась вся профессиональная хитрость Аугустуса. Рулевой, качнув корабль коротким поворотом штурвала, направляет бегущего прямо под сеть. Ослепленный яростью Николь не замечает ее. Верша падает, и тщетные попытки освободиться быстро превращают певчего в гигантскую сардельку, бессмысленно извивающуюся на планшире. Удар по затылку довершает дело.
И тогда Гаратафас раздвигает толпу сгрудившихся людей. Обомлевшие, они наблюдают, как без малейшей дрожи в атлетических мускулах, достойных резца Микеланджело, он вскидывает себе на плечи эту человеческую тушу и с необычайной осторожностью опускает ее на палубу, проследив, чтобы ни голова, ни ноги Гомбера не ударились об узкий трап.
Столь благоговейное обращение с грудой жира развязывает змеиный язык Содимо ди Козимо:
– Турки – большие ценители по части кастратов. Этот, похоже, нашел себе милашку!
– Чтобы забить ей! – добавляет Алькандр, приветствуя турка и певца непристойными жестами.
Гаратафас не отвечает. Он укладывает Николь на ближайшую скамью для гребцов, со стремительностью кошки прыгает на Алькандра, хватает его за голову и впечатывает ее в лицо Содимо. Последствия страшного удара чудовищны – у художника расквашен нос, а его выбитые зубы впечатались в лоб педераста. Содимо вопит, обливаясь кровью, под оглушительный хохот гребцов, тотчас перенацеливших на него отточенные сальные шуточки.
– А турок неплохо тебя отдолбал! Вы получили удовольствие, мадемуазель кисточка?
– Не зайдешь ли и ко мне вечерком? Давненько моему птенчику не доставалась самочка!
Длинная плеть Амедео, из бычьих жил, с треском щелкает о палубу. Спины пригибаются, языки прячутся за плотно сжатыми зубами.
– Молчать! Тихо! Так тебе и надо, Содимо, сам напросился. Будешь знать, как выплевывать свой яд на кого ни попадя. Надеюсь, теперь мы тебя не скоро услышим! А ты, Гаратафас, останешься на три дня без еды. Здесь я вершу суд, на этой галере! А ты сидишь на веслах и повинуешься! И благодари твоего вонючего бога за то, что он послал тебя сюда, а не на галеру венецианцев. Там за подобный акт сострадания тебе пришлось бы разделить участь Гомбера!
Певчий открывает глаза и видит над собой улыбающееся лицо турка, который, не спуская с него глаз, распутывает сетку. Николь испуганно дергается, но рука Гаратафаса спокойно ложится на его плечо.
– Тише, друг, тише! Все позади. Теперь, когда они в курсе, тебя никто больше не тронет. Да и я не собираюсь тебя съесть, слишком уж ты похож на борова, а это не мое меню!
И Гаратафас заливается добродушным смехом. Освобожденный от пут Гомбер уже может приподняться на локте. Он видит окруживших его гребцов, внимательно и боязливо разглядывающих его. Стоящий ближе всех Вивес держит в руках тряпку, служившую Гомберу набедренной повязкой. Он не решается ее протянуть ему.
– Знаешь, мне кажется, они даже сочувствуют тебе.
Одни улыбаются ему непроизвольно, другие отводят глаза, а кое-кто прикрывает руками пах, встречаясь с Гомбером глазами – их аж скручивает от ужаса при одной только мысли об оскоплении. Содимо ди Козимо, забившийся в угол и обессиленный, рыдает, комично всхлипывая над каждым осколком своих зубов, которые Алькандр извлекает один за другим из своего разбитого лба. Каторжники с гримасой отвращения отходят от них подальше, очертив границу презрения. Вивес протягивает Гомберу его набедренную повязку.
– Ну-ну, тебе больше нечего бояться…