Милосердие - страница 9

Библиотекарь — худенькая девочка с боязливыми глазами и с острым веснушчатым носиком — сидела в своем уголке не шевелясь, словно мышка. И когда профессор попросил позвать Криницкого, она подхватилась, как бабочка, и бесшумно вылетела из библиотеки. Через минуту появился Гордей Михайлович.

— Гордей, дорогой мой, закажи Киев. Возможно, уже появилась эта добрая душа. Хочу услышать ее голосок.

Криницкий, переговорив с коммутатором, передал телефонную трубку профессору, а сам отошел в сторону.

— Это ты, Евгения Павловна? Здравствуй, милая! Ну, наверное, меня не так трудно узнать. Ну, ну, без патетики! Вспомнил и позвонил. Сколько мы не виделись? Десять лет? Ты не ошибаешься? Ай-яй-яй! За такой срок можно состариться. Ну, рассказывай о себе. Все, все, до ниточки, до ногтя. Ты теперь на даче? С друзьями? Жаль, что вынужден нарушить твое веселье.

Гордей наблюдал за Колокольниковым и удивлялся: внешне такой большой, громоздкий, тяжелый, вдруг изменился, даже, кажется, помолодел, стоял и пружинисто поднимался и опускался на носках ботинок, с легкостью смеялся, удивлялся, восхищался, словно влюбленный, восторженный молодой мужчина.

— Да, конечно, я рад за тебя. Книга? О! Пришли, пришли, прочитаю. Ну, что за вопрос? И ты мне помоги. Не понял, что тут странного? Да, прошу помощи. Видишь ли, в Зеленоборском госпитале для инвалидов войны есть у меня человечек. Занятнейший человек, друг моего сына. Бывший капитан-пулеметчик. Так вот, я за ним наблюдаю уже лет пятнадцать, если не больше. А помочь не могу. У него ранение было. Ну, вроде пустячное — осколками ногу отхватило и тело посекло. Но главное не в этом… Мне показалось, что тут нужна твоя консультация. Ты еще занимаешься парапсихологией, гомеопатией и прочими изысканиями? Да ты не обижайся, милая моя, я ведь советуюсь с тобой. Ну и ладно! Да, я считаю, что здесь важно создать гармонию в лечении и твоя чувственная сторона дела помогла бы, наверное. Все испробовали. А может, придумаешь клин, чтобы вышибить клин? И запомни, дорогая, за этого капитана, за Оленича Андрея Петровича, буду тебе вовек благодарен!.. Алло, алло! Ты что, онемела? Женя, Женя! Где ты? Алло, алло! Куда ты пропала? Ага, ну, наконец! Что с тобой? У тебя голос изменился. Да, Оленич Андрей Петрович! Конечно, жив. Иначе зачем бы я был здесь? Невероятно! Ты меня потрясла. Погоди минутку… Профессор прикрыл ладонью телефонную трубку и позвал Криницкого: — Гордей, иди-ка сюда. Тут, брат, сенсация: бывший военфельдшер знала Оленича на фронте, вместе с ним воевала. Послушай, что она говорит…

— Знаете, Данила Романович, — продолжала Женя взволнованно, — у меня такое чувство радости от того, что он жив, — выразить не могу… Скажите, он женат?

— Ну, что ты, что ты, милая! Какая женитьба? Он сам и слышать не хочет об этом.

— Ему нужно кого-то любить, Данила Романович. Ему нужна женщина, чтобы он думал о ней, заботился, чтобы она приносила ему радость. Вот что ему нужно. И обязательно покинуть госпиталь. Не надо, чтобы на его глазах умирали его боевые товарищи и по оружию, и по несчастью.

— Вот дельная мысль! Я сам вчера подумал: надо нашему Андрею на свежий воздух!

— Есть одно уютное и тихое местечко. Это берег Черного моря в херсонских степях. Отличные места!

— Спасибо тебе, ясная душа! Надо бы к тебе заскочить, проведать. Но сейчас некогда: Европа ждет не дождется меня! — И Колокольников звонко, по-молодому засмеялся, довольный своим каламбуром. — Расскажи мне лучше о тогдашнем ранении.

— Нет!.. Я не могу. Потом… Не могу!

После телефонного разговора Данила Романович уверенно заговорил с Гордеем и Людмилой о поездке Оленича к морю на местожительство.

— Месяц подержите на усиленном питании и с уходом на высшем уровне, а там — под солнце, в морские ванны, в степь — под вольные ветры.

Наконец-то он может свободно вздохнуть и начать более спокойную жизнь: главных свидетелей нет в живых! И капитан Истомин не скажет, кто его прострелил, и старший лейтенант Оленич уже не опознает Феногена Сергеевича Крыжа. Гуляй, душа! Открывается жизненный простор. Теперь никто в мире не сможет заглянуть в его прошлое, где и убийство капитана Истомина, и веселая работенка в карательном отряде Хензеля. Там было много такого, что даже самому вспомнить жутко. …Звенящий от мороза новогодний рассвет и изнасилованная, в окровавленной рубашонке Оксана. Он помнит, как поскрипывал снег под ее босыми ногами. Он не хотел Оксану и ее мать расстреливать, но они — свидетели. Красная Армия уже двигалась на запад, приближалась расплата. Или те три комсомолки! Над ними надругались многие каратели, но он-то был первым! Сладка комсомольская невинность. Потом утопил их в болоте, чтобы и следов не осталось. И тридцать семь еврейских семейств тоже потонули без следа. Все в прошлом, все забыто.