Мировая республика литературы - страница 13

Начало многочисленным описаниям Парижа положил XVIII век. Постепенно сложилась традиция, возник, по выражению Даниеля Остера[37], «парижский речитатив», своеобразный лейтмотив, более или менее постоянный по форме и по содержанию, возносящий хвалу и прославляющий достоинства «вселенной в миниатюре»[38]. Бесконечная череда преувеличенных похвал, безусловно, своеобразная дань восхищения теми баснословными интеллектуальными богатствами, которые так долго копились в Париже. Но не будем забывать, что «баснословным» богатство становится только тогда, когда множество людей верит, что оно именно таково, твердит об этом, и повторение «речитатива» превращает веру в реальность.

Очевидно, именно поэтому все литературные тексты, как французские, так и иностранные, в которых сделана попытка описать, понять и определить суть Парижа, твердят, повторяясь чуть ли не дословно: он уникален и универсален. Хвалебными воспеваниями занимались на протяжении XIX века и вплоть до 60‑х годов XX все, кто претендовал на звание писателя[39]. В предисловии к знаменитой «Картине Парижа» (1852) Эдмон Тексье, описывая Париж как «миниатюру вселенной», «человечество, обратившееся в город», «космополитический форум», «великий пандемониум», «вселенский энциклопедический город», воспроизводит сложившиеся клише[40]. Сравнение с великими историческими столицами также одно из самых употребительных (и избитых) способов возвеличить Париж. Валери будет сравнивать его с Афинами, Альберто Савиньо с Дельфами, пупом земли[41], а немецкий романист Эрнст Куртиус в своем «Эссе о Франции» сравнит Париж с Римом. «Древний Рим и современный Париж, — пишет он, — уникальные явления одного порядка: оба эти города — метрополии больших государств, оба они вобрали национальную и интеллектуальную жизнь своих стран, а затем, распространив ослепительное сияние, сумели стать центрами интернациональной культуры всего цивилизованного мира»[42]. В подобных сравнениях XIX века нередко мелькает упоминание и о трагической гибели, постигшей мифические города Ниневию, Вавилон, Фивы, такую же судьбу прочат и Парижу, окончательно превращая его в город — миф. «Все великие города погибли насильственной смертью, — пишет Максим дю Камп, — мировая история — это рассказ о гибели могучих столиц. Можно было бы сказать, что гидроцефалам суждена гибель от катаклизмов»[43]. Предрекать Парижу гибельную судьбу — это еще один способ возвеличения: его изымают из потока истории и возносят на уровень мифа[44].

Роже Кайуа в своем исследовании, посвященном Бальзаку, уже прямо называет Париж мифом, созданным литературой[45].

Таким образом, хронологическое перечисление описаний Парижа не имеет смысла: они состоят из общих мест и повторяются почти без изменений вне зависимости от эпохи и национальности автора. Панегирики Парижу можно считать своеобразной литературной формой, по ней можно судить, насколько далеко распространилась вера в литературу и литературную столицу Надо сказать, что восхваление Парижа не является привилегией французских писателей. Доверие к его возможностям как литературного арбитра, вера в его всемогущество в этой области — достояние всего литературного мира. Описания Парижа, созданные иностранцами и опубликованные в своих странах, передают все дальше и дальше веру в его удивительное могущество. Югославский писатель Данило Киш (1935–1989) пишет в изданном в 1959 году эссе, что парижская легенда, которая баюкала его на протяжении всей юности, была создана не столько французской литературой и поэзией, которые он знал превосходно, сколько югославскими и венгерскими поэтами. «Я вдруг отчетливо понял, — пишет он, — что Париж, о котором я грезил, подарен мне не французами, а, как это ни странно и ни парадоксально, одним иностранцем, — он отравил меня ядом своей ностальгии. […] Я перебрал всех, кто потерпел крушение, кого обманули мечты и надежды и кто бросил якорь в спасительной парижской гавани: Матоша, Ужевича, Станковича, Црнянского […]. Но среди них только Ади[46] сумел выразить и переложить в стихи тоску и сны поэтов, которые молились на Париж, как на икону». В эссе, написанном во время первого приезда в Париж, Данило Киш передает свои впечатления, и эти впечатления связаны в основном с литературой, он убежден, что наконец попал в литературное святилище: «Я приехал в Париж не как иностранец, а как паломник, я попал наконец в страну, о которой тосковал, где увидел наяву картины собственных грез […]. Городские пейзажи и дома Бальзака, натурализм «чрева Парижа» Золя, бодлеровский парижский сплин «Стихотворений в прозе», старухи, метиски, воры и проститутки из бодлеровских же «Цветов зла», салоны и фиакры Пруста, мост Мирабо Аполлинера… Монмартр, Пигаль, площадь Согласия, бульвар Сен — Мишель, Елисейские поля, Сена — все было полотнами импрессионистов с брызгами солнца, и сами названия подстегивали мои мечты. «Отверженные» Гюго, революции, баррикады, рокот истории, поэзия, литература, кино, музыка — все кипело и бурлило у меня в голове задолго до того, как я вступил на парижские мостовые»