Мода на короля Умберто - страница 16
«А-а-а-а-а, сла-а-а-адостно мне…» — ученически ласково выводит тенор, с умилением глядя круглыми растопленными глазками.
А Мокей Авдеевич тем временем по-хозяйски располагает на столике пузатый портфель с яркой ручкой, оплетенной синей изоляционной лентой, и принимается что-то вытаскивать, отвинчивать, раскладывать. Тихо-тихо, чтобы не помешать музыке. А она колышется, льется, наполняет комнату, уходит далеко-далеко… За ней устремляется и голос: «Словно как лебедь по глади прозрачной…» Вместе плывут они по венецианским водам через сумеречные коридоры Дома культуры.
Вот перерыв, а Мокей Авдеевич еще колдует у столика, он не успел развязать торт.
— Мика, кому я сказал?! Что за непослушание! Откуда купеческие замашки? — говорит Скуратов, чьи тонкие ноздри уже давно уловили тропический аромат кофе, — конечно же из термоса, огромного, обшарпанного, с остатками эмали. На них уцелело изображение какой-то райской птицы с длинным пышным хвостом.
Маэстро представляет себе блестящие смуглые зерна, которые Мокей Авдеевич дробил в старинной мельничке, похожей на музыкальную табакерку. Ему грезятся пальмы и гладкие плечи креолок. Он мысленно ласкает их взором. Он слышит нежный плеск волн.
— А чая у тебя нет? — неожиданно спрашивает он.
— Как не быть… Поди, не в тайге. Чего другого, а этого-то добра… Но уж не взыщи, индийский-то весь вышел, — сокрушенно отзывается Мокей Авдеевич, и рука его тянется к термосу поменьше, голубовато-серебристому, с тугой желтой розой на млечном боку. — Зато вода родниковая, из Коломен.
На последние слова Маэстро не обращает внимания, находя их само собой разумеющимися, и, потирая руки, говорит тенору что-то незаслуженно приятное, что-то про упругий ритм, и требовательно спрашивает:
— Сладкий?
Старец пропускает вопрос мимо ушей, на глупости он не отвечает.
— Прекрасно! — говорит Маэстро. — Глоток горячего чая как нельзя кстати! Ниночка, — просит он пианистку, — троньте старца за бороду, ну-у-у, умоля-а-а-ю вас!
Ниночка чуть-чуть жеманно отмахивается: вот еще! Знает она цену актерским причудам — сплошной розыгрыш.
Улыбчивая, кокетливая, она смотрит на торт, облитый фруктовым желе, — там увязли засахаренные вишни — сочные, крупные, с младенчески нежной кожицей — и, ожидая приглашения, слегка подпрыгивает на своем аскетически одиноком сиденье.
Через минуту она легко встанет, в своих жокейских брючках, пересечет на высоченных каблуках комнату и аккуратно подсядет к столику. Сережки крохотными маятниками будут покачиваться в ее ушках. А пока она рассеянно наблюдает за тенором, который старательно запечатывает себя в куртку. Неужели уйдет, не притронувшись к торту?
— Бисквит? Не тот уровень, — небрежно говорит тенор, поднимая воротник и подавая огорченному Мокею Авдеевичу на прощание два снисходительных пальца.
Зато уважаемому педагогу он горячо жмет руку всей ладонью. Правда, Маэстро не упускает случая заметить его затылку, погруженному в целованье Ниночкиной руки:
— Уровень вашего достоинства — миланский «Ла Скала», но увы… ведь это же нереально.
Польщенный тенор не находит слов благодарности, он счастлив, над ним появляется нимб, у него вырастают крылья, гордые, перламутрово-белые, трепещущие, они мешают ему выйти; пятясь, он утыкается в одежду, нахлобученную на одноногую рогатую вешалку, и его укрывает упавшее пальто Мокея Авдеевича.
Пока, путаясь, теряя перья и ломая крылья, тенор с отвращением сбрасывает его с себя, Маэстро подталкивает кончиком ноги поверженный нимб и плотнее прикрывает за беглецом дверь.
Достается и старцу.
— Ну-ка, Миклуха, дай иголку немедленно, — строго говорит Скуратов, — пришью тебе вешалку. И не уверяй, пожалуйста, будто это женское занятие.
— Эх, Володя, когда-то я мастак был… Три работы как на заказ выполнял. Любо-дорого… — мечтательно откликается Мокей Авдеевич. — Колол дрова, вдевал нитку в иголку и вынимал занозы. А теперь что ж… И зрение не то, и сноровка другая… Да и ушко игольное, сказать по правде… Не ушко, а дребедень.
— Мокей Авдеевич, а где же нож? — укоризненно спрашивает Ниночка.