Мода на короля Умберто - страница 20
Уходить от них непросто. Ученики литературной студии уже призывают: «Вале-е-ерия Сергее-е-евна», — заглядывая в дверь. Но музыканты не отпускают. Не хочется им, чтобы из Лерочки я превращалась в имя-отчество. И потом — единственная слушательница!.. Чтобы удержать меня, Мокей Авдеевич решается даже на арию Хозе. Но у старика не хватает силенок, он срывается, и тем не менее… Если бы Кармен видела эту страсть и слышала: «Ты мой востор-р-р-рг, мое мученье…» — это бешеное признание, то не променяла бы его на примитивного Эскамильо, который только и умеет, что убивать ни в чем не повинных быков.
III
Из другого конца коридора я вижу его седую бороду, рыжую цигейковую шапку «пирожком» и даже выражение глаз — мечтательно-сосредоточенное — под сивыми бровями. Старая выучка — не врываться в класс во время пения; из всех любителей один Мокей Авдеевич придерживается правил.
— Нет, посмотрите, — говорю я, ни к кому не обращаясь, устремляя слова только к нему, приятно обрадованному, — Мокей Авдеевич!.. Опять в деми? В крови горит огонь желанья?
Мамаши, охраняющие одежду своих балетных детей, оживляются. Осовевшие от скуки, сплетен и перемывания костей своим знакомым, рады хоть какому-то развлечению. Поглядывают в нашу сторону.
Мокей Авдеевич благоговейно прижимает палец к губам: тише — и снова обращается в слух.
«…Вновь аромато-о-ом полны-ы-ы… — доносится из-за дверей, — вновь разливается песнь соловьиная-а-а…»
Я тоже замираю. И не верю ушам. «Белой акации гроздья душистые» в первозданном звучании, отозвавшемся позднее в новых словах: «Слушай, товарищ, война началася».
«…Тихо шептала мне…» — пели дуэтом там, за стеной, воскрешая дух старинного романса, забытого и проклятого за то, что его любил расстрелянный в Сибири белогвардейский адмирал.
«…Навеки, навеки твоя…»
От чистоты и слитности голосов перехватывает дыхание.
Исчезают длинные коридоры и мамаши, поблескивающие спицами, и одежда, наваленная на кресла…
У рояля — тенор Шарлахов, в джинсовом коротковатом костюмчике, потертом на конструкторской службе, тот самый — с круглыми глазками, блеск которых погасило однажды упавшее пальто Мокея Авдеевича, и основательный солидный баритон Василий Васильевич — с приветливым широким лицом и мощными плечами мастерового.
Высокий голос вился вокруг низкого, оплетал его, как плющ, вместе они возносились, одухотворенные, легкие, потом тенор уходил куда-то в сторону, а баритон держал свое, устойчиво-несдвигаемый, как тумба.
Что за трогательное тяготение густых органных голосов к нежному репертуару! И откуда это отроческое самозабвение тенора?
«…В тихом сиянье, сиянье луны…»
Конский топот балетных детей, смерчем вырвавшихся на свободу, сметает последний отзвук, и Мокей Авдеевич осторожно приоткрывает дверь.
— Кого я вижу? Мика, детка! Вперед без страха и сомненья! Я уже начал волноваться. — И Маэстро поднимается навстречу.
Он — само приветствие, пиджак распахнут, руки жаждут пожатия.
Мокей Авдеевич польщен, но отвлечь себя не позволяет: прежде всего — восхищение исполнителям. Переполненный чувствами, старец долго трясет баритона за плечо. Допустить панибратство с тенором он не рискует. Да и навязываться с рукопожатием тоже. Чего доброго, опять подаст два пальца, а может, и теми не удостоит.
Обходительный Василий Васильевич высвобождает Мокея Авдеевича из пальто, а это не так просто: оторванная подкладка выворачивается из рукава, напоминая Шарлахову о недавней «темной» у вешалки. Но, все еще упоенный музыкой, тенор дышит южным воздухом романса и великодушно не обращает внимания на то, что ветошь Мокея Авдеевича благополучно повисает рядом с его надутой, как матрац, курткой. Звонко, охваченный духом братства, тенор сам идет на сближение:
— Ну что, Мокей Авдеевич, есть еще силы в русском народе?
— Пожалуй, лучше и желать нечего, — от души говорит Мокей Авдеевич, обезоруживая Шарлахова искренностью.
И, склонив голову, он стоит перед тенором, как перед богом: чистый в помыслах, без тени лукавства.
Тенор сразу делается ниже, зато естественнее, проще, добрее. Он будет петь на заказ.
— Хотите Ленского? — предлагает он.