Мода на короля Умберто - страница 21
Ну, Ленского Мокей Авдеевич и сам может исполнить. И глаза старца загораются потаенной надеждой. Все, кто видит его в эту минуту и слышит, с каким скромным достоинством он произносит имя юного поэта, невольно наклоняют голову, чтобы скрыть улыбку.
— Тогда Каварадосси! — настаивает тенор и, предупреждая отказ, называет сразу, на выбор — индийского гостя, Вертера, кузнеца Вакулу или…
Нетерпеливая пианистка берет аккорд из «Любовного напитка», обрывая перечисление, — ведь Шарлахов одолел всю мировую классику.
Слушатели замирают в ожидании волшебного бельканто.
Но вместо него… силы небесные! — скрипучий простуженный голос, совсем из другой оперы, мутный и клокочущий, продравшийся из темных пневмонических глубин.
— Ну, хрипуны! Не наорались еще?! — И махровая старуха в валенках с кожаными задниками, опоясанная шалью, как патронташем, воинственно-свирепая, разрастается на пороге в огромную непреодолимую кучу. Поруганный Доницетти, связанный, с кляпом во рту, лежит у ее ног. Вахтерша: — Надравшись, чушки вы оловянные! Нахлебавшись, паскудники!
Скуратов подлетает к ней, пробуя взять под локоть и усадить в партер, рядом со мной. Старуха не дается и тем же сиплым голосом решительно заявляет:
— Я тя угомоню… Я те похватаю… У меня муж в органах… Не в бирюльки играл… Сколько ж мне сволочиться с вами, поганцы?.. Сколько грязь за вами грести?! А ну выметайтесь к чертовой матери!
Вспышка злобы заметно преображает новоявленную.
— Да мы только приступили! — опрометчиво кричит тенор, видя перед собой лишь змею подколодную. Он готов забросать ее пустыми консервными банками и обертками от сигарет, вынутыми из рояля перед занятиями. — Охрана называется! Почему посторонние проникают в класс?
— Давай, давай! Учиняй! — профессионально распаляет его блюстительница. — Куси, Полкан! Гав-гав!
Дом культуры со всеми многочисленными кружками превращается в раскаленную пустыню, где правит это огнедышащее существо. Да что там! ЖИЗНЬ НАША в руках таких стражей, наделенных полномочиями. Они, конечно, с другими лицами и видом посовременнее, рассудительны, напичканы сведениями, ссылками на народ, случается, при званиях и орденах. А как философствуют! Катоны заболоченных Карфагенов — каждой фразой одалживают, одаривают, отвергают, обрекают… Сами-себе-междусобойные…
Еще секунда — грянет бой и полетят клочья.
— Назад! — вопит Мокей Авдеевич, встревая между вахтершей и тенором. — Сашенька-Сашечка-Шурочка, — умоляет он, — не шуми, не базарь, не бреши… Цыц!
Блюстительница оборачивается ядреной бабой, полной вулканических сил, и продолжает честить бездельников, дармоедов, горлопанов, грозя запереть парадный вход до утра.
— Эк трясет тебя… Глаза бы не глядели… — успокаивает ее Мокей Авдеевич. — Ничто так не красит женщину…
— …как перекись водорода, — холодно заканчивает Скуратов и, крепко обхватив Мокея Авдеевича, поворачивает его спиной к орущей глотке.
Тема исчерпана, обеспечить стражнице безмятежный сон на посту ближайшие два часа он не в состоянии.
— Это не Зощенко, — говорит Маэстро, когда разгаданная блюстительница оставляет наконец музыкантов в покое. — Даже не Кафка. Это Гофман, Эрнст Теодор Амадей! — И приказывает тенору вернуться к роялю. — «Честь и слава! Мы флот врагов разбили в бою морском», — напоминает он первые строки арии Отелло.
Какой флот, какой Отелло? Шарлахов говорить спокойно не может. Он певец, а не кусок железа. Завтра у чертежной доски он едва ли устоит — будет переживать оскорбление. Не за себя. Горько за музыку. Сегодня вахтерша расправилась с Доницетти, в прошлый раз с Рахманиновым, еще раньше с Шостаковичем… Пусть скажет Маэстро, какой год на дворе: сорок шестой или…
Скуратов, который терпеть не может политики, даже отнесенной на десятилетия назад (зло, противопоказанное искусству!), не собирается продолжать смехотворный разговор. Да не желает он говорить о хамстве, возведенном в систему и узаконенном в постановлениях! Лишь обладая кругозором вахтерши, можно было додуматься до них. Непонятно? Пожалуйста, Скуратов подробнее объяснит свою точку зрения. Прежде всего точность. Нет такого времени в истории — ждановского. Есть татаро-монгольское иго, смута, опричнина, а то, что происходило между 1937 годом и 53-м, пока не имеет названия. Это раз. Далее, не защищать же, честное слово, музыку от вахтерши. На своем веку музыканты видели гонителей похлестче Александры Трофимовны и остались живы, даже после смерти.