Мода на короля Умберто - страница 39

Главный смутился: решил, что старец репетирует. Свита, вышколенная и приверженная, почтительно ждала реакции патриарха, в зависимости от которой должна была разгневаться или рассмеяться. Тишайший царь Алексей Михайлович смотрел с портрета, объятый нежной дымкой забвения. И Главный (прозорливый хозяин!) обратился именно к нему:

— Вот Алексей Михайлович — первый отечественный селекционер… Наша гордость. В своем знаменитом Измайлове разводил виноград и прочие чудеса… Установил добрососедские отношения с Венецианской народной республикой. — Потом ободряюще пожал старцу руку, повернувшись, промолвил: — Звоните.

Свита отрезала нас от него. Патриарх, по-военному молодцеватый, двинулся вперед, унося в своей памяти образ перепутанных туфель с левым уклоном на правой ноге и с бывшим троцкистским на левой.

А свобода манила нас. Она призывала всеми частицами своего некондиционированного воздуха. Как выбраться из этого лабиринта? С кем молвить слово, где отвести душу?.. Мы кружили по терему, пока запах жареного сала не настиг нас у подземной трапезной, — когда-то, при грозном владельце, тут ни за что ни про что сажали на кол сокольничьих.

— А все-таки вы не правы, Мокей Авдеевич, — с укором сказала я, обращая свой голос к кромешной тьме как незаслуженно пострадавшая от старческой разъяренной ноги. — Сергей Прокофьев в один день со Сталиным…

— У вас какой диапазон? — откликнулся старец ангельским голосом. — От тончайшего пианиссимо до фортиссимо. А с меня и форте довольно. Фортиссимо меня убивает. — И подал мне руку, нашарив дверь черного хода.

Мы вышли на Садовую, и Мокей Авдеевич принялся донимать меня «рыбой-в-озерах-не-стало», тембральным голосом и «Мюльбахом». Он уже мечтал о сольном концерте в тереме! Его волновала акустика. Нас обогнали цыганки — веселые и цветастые.

— Это ваш папа? — спросила та, которая держала на груди ребенка.

— Ага, — ответила я. — Двоюродный брат.

Они засмеялись, и та, которая шла налегке, сделала ребенку козу.

— Почему не сказали: «папа»? — прозудел старец.

— Вы же недавно сватались. Жених — и вдруг дочь… Даже Главному Иерарху не пришло бы такое в голову…

— Ох, мадам, не столкуешься с вами. Экое мерило — столоначальник… В следующий раз говорите: «дочь», — приказал старец и, оставив меня на обочине тротуара, зашел в телефонную будку.

Я смотрела на несущиеся машины и радовалась миру. Позади меня пребывал человек в перепутанных башмаках, с заграничным паспортом, в который вписана благоверная Клавдия, человек был похож на старорежимного батюшку, но его никто не забирал. А с ним и меня — за попустительство, вредный образ мыслей и тайный сговор. Подозреваю, что и звонил он в небытие — по номеру, которым его не осчастливил Главный Иерарх.

— До чего же Глинка трудный! — доложил старец, как будто только что переговорил с автором «Ивана Сусанина». — Скуратов в творческом отчаянии. Он жаждет встречи, и Мокей Последний уже пообещал явиться с Валерией-Мало-На-Кого-Похожей к Симеону Столпнику… Для прогулки перед занятиями.

Как приятно из одного прекрасного настоящего попасть в другое и снова увидеть дорогого Маэстро. В здравом и бодром расположении духа.

— Клянусь, — заверил он, — на этом самом месте тридцать лет тому назад висел плакат: «Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь!», а теперь, Миклуха… Читай… Ну… Читай-читай, я жду. — И Маэстро потянул нас к двуногому зеленому транспаранту у подножия церковной горки.

Белые завитушки и крючочки приплясывали на полотне возле шатких хороводных букв.

— «Традиции и современность шагают нога в ногу», — огласил Мокей Авдеевич предлагаемый текст, приосанившись и глядя премьером.

— Не доходит? Ха-ха-ха! — веселился Маэстро. — Балбесина ты, растяпа, лопух! Читай внимательней. Обрати внимание на последние три слова. Ну… Что получается в середине?

— А… наконец-то дошло до старца. — Было из-за чего стараться… Трактирный юмор.

— Раньше за подобное художество дали бы десять лет.

— Восемь. Статья 58-я.

— Точно?

— Параграф 10. Социально опасен.

— Как летит время, как время-то летит! Ждал вас, ходил вокруг церкви, а видел Барановского. Петр Дмитриевич, Марья Юрьевна, какие люди!