Мода на короля Умберто - страница 40
— Достойнейшие… А змий Иван Лазаревич стянул у них «Избранное» К. Р. Упорствует в содеянном и поныне. Отрицает.
— Детка, — строго одернул старца Маэстро, — ты занимаешься дегероизацией. Вот что значит жить в эпоху, когда все помешались на разоблачениях. Что за манеры? Что у тебя в голове? Больше трансцендентного! Я ведь про Ярославль думаю. Помнишь, как Петр Дмитриевич забрался на колокольню центрального собора и сказал: «Взрывайте вместе со мной». И спас, черт возьми! А в Москве? Послал телеграмму Сталину! Додуматься надо. Василий Блаженный уцелел, а сам… Куда ворон костей не заносит… Пять лет возил тачку.
— Восемь, — уточнил Мокей Авдеевич.
— Что ты заладил: восемь да восемь?! — взвился Маэстро. — Как будто цифр больше нет! — И продолжил перечисление подвигов Барановского: — А Параскева Пятница в Чернигове! Это же страсти… Страсти по Матфею.
А рядом Мокей Авдеевич невпопад бубнил свое: «Испелся, износился, разменялся…», заставляя озадаченного Маэстро сбавить шаг, а потом остановиться и впасть в минор:
— Да-а, да, припоминаю… Ты о заметке в «Известиях»? На смерть Шаляпина. Увы, я не был у Симеона на отпевании. Во мне страх сталинский, с ним и умру. Но заметку читал. И видел, как наши гранды возмущались. Бедняга автор не знал, как отмыться.
— Жертва давления, — подвел черту старец в знак того, что тема исчерпана и ворошить прах Георгия-Германна сейчас некстати. Приятное общество, дама, хорошая погода… Зачем бередить старые раны?
«Не ветер вея с высоты», — тихонько запел он, и я повторила за ним тихо, как можно тише: «Листов коснулся ночью лунной…»
— Если бы я был режиссером, — таинственно сказал Маэстро, — то на роль идеальных влюбленных…
— «Моей души коснулась ты…»
— О, если бы я был режиссером!
VIII
Мокей Авдеевич раскинул передо мной настоящий пасьянс — пачку открыток, предлагая назвать запечатленных на них.
По крупным печальным глазам я сразу узнала Рахманинова, по беззащитному озябшему виду — трогательного Велимира, трагический красавец в старинной солдатской шинели не мог быть никем, кроме Гаршина…
— Недурно, — подбодрил старец.
Жесткие черные морщины на вызывающе белом челе — Эдгар По, щегольской живописный берет принадлежал Вагнеру, а крошечная японская фрейлина — конечно же сама божественная… Леди японская проза, создательница «Гэндзи»…
— Выше всяких похвал!
Испытание продолжалось.
Надменный орлиный холодок, заплаканные глаза — это Бунин, взъерошенный старик с колючим пронзительным взглядом — Лесков, хрестоматийно расхристанный, в больничном халате… Мусоргский…
— За несколько дней до смерти… Кто же не знает его… Портрет Репина. Вы бы еще Пушкина подсунули… — И тут я запнулась, отводя глаза от оставшихся представителей галереи.
Пылкого юношу я, бесспорно, видела впервые, а другой, посолиднее, напоминал некоего замечательного композитора, но я не брала на себя смелость рисковать чужим добрым именем.
— Веневитинов Дмитрий Владимирович, — ответил за меня старец, собирая пасьянс в колоду, — Хомяков Алексей Степанович, — посылая и второго подзащитного Марьи Юрьевны Барановской под общую резинку, стягивающую открытки.
Еще и еще хотела я вглядеться в лица тех, с кого началась моя новая жизнь. Разве можно забыть: «Снился мне сад» и снег за окном, танец у катафалка, рассказ Маэстро о Даниловом монастыре. Перстень из раскопок Геркуланума, чудеса с Гоголем… Но старец спрятал колоду на груди, на том месте, где недавно пригрел паспорт его превосходительства статского.
— Ну что же… — подытожил он, — два неуда вполне допустимо. Интеллектуальный уровень терпим. Признаться, я ожидал худшего.
В ответ я предложила почтенному экзаменатору пост моего заместителя по руководству садом слов. Правда, в тот знаменательный день старец не дал окончательного согласия на должность, отложив его до второго тура испытаний. На будущее он пообещал откопать кандидатуры столь же достойные, как Веневитинов и Хомяков, но еще менее везучие, если говорить о памяти потомков. Мне предстояла неблагодарная участь — отвечать за партийность отечественной литературы. Эпитеты: «знаменитый», «великий», «известный», «народный», «второстепенный», «замечательный», «реакционный», «незначительный» — выстраивались перед моими глазами, награждая друг друга затрещинами, зуботычинами и пинками. Они устроили настоящую давку, грозящую кровопролитием. Я почувствовала, что безыдейного старца пора урезонить. И предприняла срочные меры.