Мода на короля Умберто - страница 8

Но Петра Аркадьевича не вдохновляло имя забытого мастера. Иерархия, к которой Петр Аркадьевич имел честь принадлежать, была с ним в состоянии необъявленной войны. Моего спутника не трогало и то, что Пюклер отстаивал каждую ложбинку, бугорок, струйку воды перед самим королем, если его величество осмеливался соваться в чужую работу. Директор продолжал говорить про распоряжение свыше, про народ, сотни тысяч экскурсантов… Мне делалось грустно, потому что он был искренен.

Тем не менее, несмотря на разногласия, могу твердо сказать: среди сопровождающих меня в ад директора я не видела. Наоборот, слушая его, я вспоминала пленительнейшие глаза Главного Иерарха и думала: «Ведь и Константин Леонидович — не последняя инстанция. Над ним не только небесная сфера с позолоченным солнцем, вписанная в потолок его легендарного кабинета. И он, академический цезарь, — раб всеохватной бетоносистемы, засосавшей всех нас».

Может, потому мы с директором и не опустились до людоедства, что я сочувствовала ему как подневольному и верноподданному, как идеальному мученику должности. Однако что-то от двуединства «жертва — мучитель» все же проскальзывало в наших отношениях. Не знаю только, кто из нас признал бы себя мучителем. Во всяком случае не он, хотя бы потому, что разрешил мне пользоваться архивом. А потом предложил заведовать им. И чуть не связал благодарностью по рукам и ногам.

Заведовать архивом! До подобного не додумывались лица и более влиятельные, чем директор. Обычно от меня старались избавиться: «Нам нужны работники, а не бальзаки-писаки!» К тому же с завидно тупым постоянством я гонялась за жизнью по металлургическим комбинатам, шахтам, охотничьим хозяйствам, а слабое подобие свободы тоже позволяло посылать всех, извините, к черту. Петр Аркадьевич опрометчиво предлагал мне ключи от архива, не ведая, что История когда-то была Искусством, у ее колыбели тоже стояла муза.

И вот я глядела на него, пытаясь отыскать сочувствие к Будковскому, о котором собиралась рассказать. Но заметила озорство в глазах, как у деревенского парня, который встает тебе поперек дороги и радуется неизвестно чему. Озадаченная, я не сразу обратила внимание на то, что он поддерживал меня под локоть, словно дьявольские копыта были у меня, а не у него. Директоров же подковывали в кузницах Главного Иерарха.

А пришел Петр Аркадьевич предупредить: завтра едем в долину. Он не заснет спокойно, если не покажет самый большой водопад в Европе и редкий папоротник «Венерины волосы».

Нашел из-за чего не спать! Ему бы выгнать из сада нахлебников, а на отнятых землях восстановить дендрарий. Не ждать же в самом деле землетрясения. Но директор был всего лишь исполнителем своей высшей инстанции, которая не могла осуществить собственное же постановление, не рискуя открыть маленький театр военных действий, грозящий скромным дворцовым переворотом. Директор предпочитал менее скользкие темы, зная также, что сам Константин Леонидович не обладает таким горячим чувством по отношению к саду, каким обладаю я.

И я рассказала о папке, а еще о том, что косо и очень мелко кто-то черканул по ней: «Макулатура».

На меня смотрели круглые невиноватые глаза со светлыми ресницами, они усиливали выражение испуга и вызывали обычную человеческую жалость.

Я перевела взгляд на море. Уж не оно ли, слишком ласковое, сделало меня слепой? Хотя напрасно винила я море. Наши с директором пути пересеклись, как линии оптического прицела. И это было так же ясно, как то, что убит Будковский, и то, что с легкой руки министра государственных имуществ Российской империи Никитский сад стал вотчиной утомленных мужей отечества.

Реакция директора удивила меня.

Путаясь, и смущаясь, и сбиваясь на косноязычие, он выразился в том духе, что вроде как бы, это самое, понимаете… и нельзя оставить все так, ну, в устном рассказе… А? Надо бы закрепить.

Это был психолог, изучивший человеческие страсти гораздо лучше, чем изящное садоводство и ботанику.

А затем встревоженным голосом начал уверять, что самоубийство — грех, и священник, совершивший обряд, нарушил заповедь.