Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - страница 16

Больше всего меня поразил приход сестры-хозяйки с предложением на выбор меню обеда.

Дядя Валентин вскоре после освобождения из лагеря. На правом его плече — я, на левом — Ритка Табейкина.

Отец казался непривычно вялым. Он объяснял это тоской по матери, но я детским инстинктом чувствовала, что дело не только в этом. Он вообще стал другим.

На столе вместо обычного вороха газет и «взрослых» книг лежали «Дети капитана Гранта» и географические карты, по которым он сверял путешествие яхты лорда Гленарвана. Заметив мое удивление, отец тускло улыбнулся.

Слегка оживился он, видя, что мне доставляет удовольствие выбор блюд. А я преувеличивала это удовольствие, чтобы увидеть его похожим на прежнего.

Вскоре после обеда снова появилась дама в белом халате.

— Ну, деточка, тебе пора отдыхать. В постель, в постель!

Я собралась достойно возразить, что давно не отдыхаю днем, как вдруг с ужасом поняла, что это обращено к отцу.

Сестра-хозяйка была еще гордоновской экономкой, и так велика была ее способность держать бразды правления, что она не только удержала их в разбушевавшейся стихии революции, но и оставила за собой странную причуду говорить пациентам: «Ты, деточка…»

Отец послушно попрощался со мной.

Так случилось, что отвести меня впервые в школу пришлось Анюте.

В школьном дворе нас выстроили правильными шеренгами и прежде всего заставили делать гимнастику. Привыкшая к уличной вольнице, я была, как кролик, загипнотизирована заключением в геометрическую фигуру. И необходимостью повторять те же движения, что и все.

В руке у меня был новенький портфель. Учительница физкультуры, стоя лицом к строю, командовала:

— Руки в стороны — раз! Поворот налево — два! Выпрямиться — три! Поворот направо — че…тыре!

Все вокруг меня легко это проделывали, все успели в какой-то момент поставить портфель на землю. Я же в своем кроличьем гипнозе не успела и, стараясь не отстать в упражнениях от других, махала рукой с портфелем. Мне казалось, что это продолжается вечность, и он уже никогда не наступит, тот миг, в который я успею избавиться от портфеля. Вот сейчас! Но:

— … три — четыре!

Я видела себя со стороны, понимала всю нелепость своего положения, но была приговорена к портфелю неумолимым ритмом общих движений.

Неизвестно, сколько бы я так махала, если бы Анюта не сломала решительно строй на пути ко мне и не взяла из моих рук проклятый портфель.

До сих пор я испытываю к ней живую благодарность, к физкультуре — неистребимое отвращение, а к необходимости делать то же, что все, — страх.

Анюта перешла с рабфака на торговые курсы, которые стали занимать все ее время, и, обливаясь слезами, покинула нас.

Сменившая ее Саша была смуглой, с большими серыми глазами и коротким носом. Она сильно отличалась от Анюты жеманностью манер, невесть откуда взявшейся. Вскоре выяснилось ее пристрастие к бульварным романам. Она бредила Альфредами и Матильдами, роняла тарелки по этому поводу и наотрез отказалась от идеи рабфака.

Дядя Валя развлекался, рассказывая ей всякие небылицы из светской жизни. Однажды он смутил ее душу повествованием о том, что гусары пили шампанское из атласных туфелек своих дам.

Саша, не успев закрыть восхищенный рот, скосила глаза на свою ногу сорокового размера в залатанном башмаке и стыдливо убрала ее под стол. Взгляд ее был так красноречив, что Валя разразился хохотом, мама затряслась в беззвучном смехе, а я поперхнулась чаем. Саша обиделась.

— Валентин, не дури! — сказала мать, совладав с собой. — Саша, вы только представьте, как противно надевать мокрую туфлю.

Саша представила и успокоилась.

Однако вскоре тарелки стали сыпаться из ее рук катастрофически, а на глазах появлялись беспричинные слезы.

Надо сказать, что при всей демократичности матери аристократизм ее духа ставил между нею и работницами невидимую преграду. Поэтому Саша мрачнела молча.

Наконец мать спросила:

— Саша, в чем дело? Вас кто-нибудь обижает?

Саша залилась слезами.

— Не-ет… Просто я больше не могу… не могу и все!

— Да что случилось?

— Сил моих нет глядеть… Ничего-то я до вас не видала… деревенщину одну… а теперь очень даже понимаю настоящую жизнь… и обращение.