Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - страница 53

— А папа?

— Наверное, арестован. Если Валя вернется, узнаем к вечеру.

«Если вернется…». Мотя заплакала в голос.

— Мотя, прекратите! — мать сжала ее плечо. — Мне нужна ваша помощь. Слышите?

Всегда красное Мотино лицо было белым. Особенно побелела горбинка римского носа. Голубые глаза были полны слез и преданности.

— Ступайте, разожгите плиту. А ты вся дрожишь. Марш в постель.

Икая от холода, я попыталась рассказать ей про унесенную ими коробку и нашу игру. Она слушала, нахмурясь, потом сказала:

— Какая чепуха! Папе это повредить не может. Жаль, что вы играли в такую скверную игру.

Она взобралась на рабочую лесенку и распахнула дверцу антресолей.

— Мотя, держите!

Вдвоем они таскали с антресолей в кухню какие-то перевязанные кипы бумаг.

Укрывшись одеялом с головой, плача, я думала об отце и о том, что никогда, никогда в жизни не буду больше играть в такую игру, где кого-нибудь преследуют…

В неопрятном рассвете мать села на мою постель.

— Знаешь, почему я с ними шутила? Я хотела отвлечь их внимание от антресолей. И это удалось! Они перерыли вверх дном стенной шкаф, а я тут же переключила их внимание на Горького. И антресолей над шкафом они не заметили! Там был весь семейный архив. По обратным адресам на письмах стали бы брать друзей…

Я испуганно смотрела на нее. Значит?..

— Твой отец ни в чем не виноват, — твердо сказала мама. — Мы будем бороться за него. Главное — не опускать рук. Он докажет свою невиновность. Но пока идет разбирательство, другие люди могли бы пострадать за связь с ним… А теперь все сожжено, можете снова пожаловать, голубчики, милости просим! — В голосе ее было нечто совершенно противоположное «милости». — Школу сегодня пропустишь, — устало заключила мать.

Долго хранившаяся у меня записка: «Дорогая Анна Васильевна, Нелли не смогла пойти в школу по нездоровью…» — помечена 12 ноября 1936 года.

К вечеру этого пропахшего холодной гарью (бумага оказалась неважным топливом), забитого одуряющей уборкой дня явился Валентин. Он рассказал, что произошло накануне в Ростове.

— С утра мы с Александром позавтракали в ресторане и условились встретиться там же в обеденный перерыв. Я шлялся по городу. Зашел в кино, потом в ресторан. Александра нет. Я жду полчаса. Час. Нет. Чт-то такое? Я — звонить на работу. Не отвечает. Еще подождал полчаса. Тут уж кошки заскребли. Айда на работу! Там все бледные. Кабинет Александра опечатан. Картина ясна. Один догнал меня в коридоре, завел в угол: «Вы ему кто?» Объяснил. «Уносите ноги поскорее. Днем взяли его, здесь».

Вышел на белый свет. На вокзал? И дурацкая мысль: а вдруг в номере не было еще обыска? Вдруг успею взять какие-нибудь вещи Александра. В номер меня дежурный провел, а там цап-царап! Самый шмон идет. Как насели: кто да откуда? А я — такой ванька: земляк, вместе работали, приехал утром, зашел проведать важного знакомого, калоши забыл… Хорошо, на самом деле калоши свои увидел. «Надевай!» Надел — подходят, ясно — мои. Продержали до вечера. И тоже говорят: «Уноси калоши вместе с ногами!» Я ходу! Все.

Он и мать помолчали, задумчиво глядя в пол. Мать поднялась рывком:

— Давай переносить Нелькину кровать ко мне. Будешь теперь спать со мной.

Я почувствовала прилив горячей благодарности к матери. Мысль о ночи пугала меня.

Перед сном мать снова повторила, что это ошибка, отца скоро освободят. Она будет хлопотать. Она им кое-что напишет. Такого они еще не читали… Но ей надо для борьбы за отца собрать все силы. Поэтому мы обе не должны терять бодрости. Ей очень помешает, если я позволю себе распуститься…

Я обещала не распускаться, хотя теперь еще больше боялась за нее: материнская дерзость была мне слишком хорошо известна.

Чтобы подбодриться, она предложила тут же спеть тихонько мою любимую песню о веселом ветре из «Детей капитана Гранта».

отчаянно фальшивя, пели мы.

Перед школой я попросила у матери разрешения сказать Эмме Михиной о том, что случилось.

— Хорошо, только Эмме. Больше никому. Избегай разговоров на эту тему.