Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - страница 59
— Приехали! Здравствуй, сын. Ну-ка, покажись, внучка… (это напомнило мне: «А ну, поворотись, сынку!») — Какая ледащая, долгоногая… Коза и коза. Взгляд — отцовский, — определила бабушка и повторила Лёкино:
— Худо? Как Вера-то?
— Ты что, Веру не знаешь?
— Знаю, — коротко ответила бабушка. — Давайте обедать.
Ночью я проснулась на сундуке под лежанкой, на которую улегся Леонид. Сначала мне показалось, что я все еще в купе поезда, а из коридора падает свет. До меня донесся тихий Валин голос:
— …я был бы в четырех шагах от него, мать. Так полагается по правилам охраны.
Вмиг я вспомнила, где нахожусь: свет падает из маленькой комнаты, там разговаривают Валя и бабушка. Они, видно, еще не ложились.
— И в кармане у меня — револьвер! Понимаешь, мать?
— Чего ж не понять? Я бы тебя благословила…
О чем это они?
— Я мог бы выстрелить в него запросто. И все!
О ком это они? Валентин когда-то охранял вождей…
У меня даже волосы похолодели.
— Но как я мог тогда знать!
— Завещание Ленина было скрыто, ты знал?
— Смутно что-то такое…
— В завещании о нем все сказано: тиран! Потому и слизала корова завещание. А в революцию никто об Ироде слыхом не слыхал! Ленин и Троцкий — вот кто вожди были…
— Простить себе не могу. Главное, револьвер в кармане!
— Да, промашку ты дал, сын! А хорошо бы…
Что это? Враги! Настоящее вражеское гнездо…
Я села. Снова легла.
Спокойно! Ведь это — моя родная бабушка и Валя… Но они хотят убить… убить… страшно подумать кого!
Натянутое на голову одеяло не помогло. У меня не попадал зуб на зуб. Я ворочалась в тоске.
Что делать?!
«Неужели мой каторжник подумает, что я привел сюда погоню?»
Сердце с этого удара вдруг стало биться ровнее.
«Можно не разделять взглядов любимого человека, но уважать их». — «Даже, если он белый?!» — «Даже, если белый».
Голос матери прозвучал совершенно явственно. Я откинула одеяло. Было темно. Все улеглись. Спать… Спать… Разве тут уснешь?! Нет, какое, однако, злодейство…
Когда я проснулась, солнце заливало комнату светом, просеянным сквозь морозные узоры. Свет имел свой запах. Запах свежеиспеченного теста.
Заглянуло смуглое, в серебряном ореоле, лицо:
— Проснулась, внучка? Давно пора! Шаньги уже на столе.
Разом припомнилось ночное. Я соскочила с сундука.
На покрытой клеенкой кроличьей клетке высилась горка румяно-золотистых шанег. Стояла кринка молока. Блестел алюминиевый чайник.
— А вот и пирожки с брусникой! — Бабушка внесла противень и поставила на табуретку. — Это к чаю. А шаньги хорошо запивать молоком. Самая сибирская еда!
Мы сидели за клеткой очень тесно. Я исподтишка поглядывала на бабушку и Валю. Разрумянившаяся у печки бабушка казалась очень довольной, что труды ее рук исчезают с такой быстротой. Валино лицо — само умиротворение:
— Да-а, мать, давно я так не едал!
Полно, да они ли вели ночью злодейские разговоры? Не приснилось ли мне все это? А откуда бы я тогда узнала о завещании? Нет, не приснилось! Я помнила весь разговор, до единого слова. Как же они могут быть так спокойны, даже довольны?
— Еще бы едал! — отозвался Леонид. — Никто не умеет жить, как наша мать! И это, заметь, на гроши.
— К Новому году зарежу поросенка, окорока запеку, вот тогда будет жисть! Ты пробовала домашний окорок, внучка?
Я помотала головой. Да, ничего не поделаешь! Придется, видно, жить с этим знанием о них. Буду ли я их меньше любить от того, что узнала ночью? Нет, не буду меньше любить! Мама оказалась права: можно не разделять взглядов… Ну, а если бы они и вправду замыслили убить? И смогли осуществить свой замысел? Да что тут ломать голову! Не дано мне решить эту взрослую задачу. Надо постараться забыть. Одно ясно — люди с такими добрыми лицами не могут быть злодеями. Тогда кто же злодей? Нет, все, все… забыть!
После завтрака братья ушли на каток. Бабушка сказала, что ей надо стряпать пельмени. Не пойду ли я, чтобы не скучать, к еврейке?
Мне показалось, что я ослышалась.
— К кому?
— К еврейке. Из Германии тут одна. От фашистов бежала, с двумя девками. Старшая — барышня уже, а другая помене. Вот и подружки тебе. Самоё-то Цецилия Марковна кличут, но старухи окрестные запомнить не могут: еврейка да еврейка. Ну я и привыкла…