Молчание - страница 6

Когда крутые машины исчезли из поля зрения заведующего терапевтическим отделением, тот не выдержал, набрал номер мобильника Бориса Анатольевича, и через секунду услышал его голос:

— Алло! Слушаю вас, Максим Викторович!

— Ну что, Борис Анатольевич, получили от мэра задание особой важности? — подколол своего подчиненного Магамединов. — Я рад за вас. Поднимитесь ко мне, я вам тоже работки подкину.

— Максим Викторович, ну зачем вы так говорите? Вот не знаете, а говорите. Это братик мой родной приезжал, в аппарате управления он у меня работает. На таких вот машинках разъезжает, а ведь я его сто раз просил, будь же ты скромнее, что люди подумают, только в краску меня вгоняешь, а он — ни в какую! Служебный, говорит, транспорт. Ничего не могу поделать.

— Ясно, Борис Анатольевич, я и подумать не мог, что у вас такие серьезные связи.

— Да, какие там связи, Максим Викторович?! Братик это мой родной. Скажете мне тоже.

— Ладно, не прибедняйтесь, жду вас у себя, — сказал напоследок Магамединов, отключился, и подумал: «Врешь ты мне, Борис Анатольевич, но не знаешь, что вранье я за версту чувствую. Интересно, может, ты мне еще скажешь, что в кейсе тебе лысый братик обед привез и пальцем по часам постучал — мол, поспеши, а то все остынет».

После того, как ушел Борис Анатольевич, нагруженный работой, которую ему, не жалеючи, надавал заведующий терапевтическим отделением, в кабинет без стука заглянул Сергей Рыжов. Он внимательно выслушал Магамединова, сходил в шестнадцатую палату, в которой лежала Сарнацкая, вернулся и развел руками:

— Максим Викторович, сходил я в вашу шестнадцатую — так ничего и не понял. Батареи работают исправно, греют, как слоны. Там Африка должна быть, а на самом деле Арктика. Черт его знает, в чем там дело.

— Должна же быть какая-то причина? — задумался вслух Магамединов.

— Нету причины, одно расстройство нервов. Между прочим, в хирургическом отделении, в двенадцатой палате, аналогичная картина маслом. Во всех палатах на третьем этаже тепло, а вот именно в двенадцатой — холодильник. Даже на одной стенке ледяная корочка имеется. Николаев распорядился, чтобы в эту палату два электрообогревателя поставили под его ответственность, и все равно лучше не стало.

— Какая, к черту, ледяная корочка?! Что за бред?! — разозлился Максим Викторович. — На улице плюс десять, а ты мне про ледяные корочки вкручиваешь.

— Не верите, сами сходите, посмотрите! — обиделся Рыжов. — Какой смысл мне вам врать?

— Ладно, Рыжов, топай к своим, пускай похмелят. Я сам разберусь, в чем тут дело.

— Как скажете! — рявкнул Рыжов и хлопнул дверью.

Магамединов просидел минут десять, глядя на дверь пустым, отрешенным от реальности, взглядом, а затем позвонил заведующему хирургическим отделением Николаеву:

— Паша, дорогой ты мой человечек, мне тут Рыжов наплел, что у вас стена в двенадцатой палате покрылась ледяной корочкой. Пьяный он, что ли?

— Насчет Рыжова я не знаю, я его трезвым и не видел, по-моему. А про двенадцатую — так и есть, Максим. Холод там арктический. Главное, что смешно — в остальных палатах люди у меня чуть ли не до трусов раздеты, такая жара, а в двенадцатой этой проклятой пациенты, как французы под Смоленском, в перчатках и шапках лежат под тремя одеялами. И все до одного просятся домой. Нонсенс!

— Бред какой-то. Я, Паша, после обеда к вам поднимусь. Хочу увидеть все своими глазами.

— А я разве против, Максим? Я только «за»! Бери коньяк и поднимайся, — прокашлял в ответ Николаев и отключился.

В тот же день в двенадцатую палату ожогового отделения поступил больной с ожогами первой-второй степени — старикашка лет семидесяти. Ожоги у него были серьезные, бинты прилипли к коже, пострадало около семнадцати процентов тела.

В семьдесят лет не каждый старик способен стойко переносить такие невзгоды. Этот же выглядел бодрячком, улыбка не сходила с его лица.

— Ну что, ребятушки, будем знакомиться. Федором Ивановичем меня зовут. Сосед я хороший, веселый. Ночью не храплю и воздуха не порчу. Стариковская бессонница. Э-хе-хе… А вас как кличут?

— Трое больных двенадцатой палаты оживились, увидев нового соседа. Всем троим было не больше пятнадцати лет.